Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б. Страница 3

— Когда мне снимут гипс, я сделаю тебе массаж, — сказал я и убрал руку на спинку стула.

— Когда тебе снимут гипс, я больше не понадоблюсь, — ответила она, по-прежнему не оборачиваясь и растерянно улыбаясь, будто была готова в случае чего сбежать, но еще не решила, хочется ли ей этого.

— Я в любой момент могу еще что-нибудь себе сломать, — произнес я и посмотрел ей в глаза.

Она тут же отвела взгляд.

— Все равно ничего не получится, ты же знаешь, Клостер возвращается на следующей неделе, — сказала она бесстрастно, словно хотела осторожно заставить меня отступить. Или воздвигала еще одну преграду, чтобы проверить?

— Клостер, Клостер, — проворчал я. — Разве это справедливо, что у Клостера есть всё?

— Вряд ли у него есть всё, что ему хотелось бы иметь, — сказала она.

Она произнесла это своим обычным спокойным тоном, но в голосе ее я уловил оттенок гордости, источник которой понять пока не мог. Возможно, она надеялась меня утешить, но добилась обратного, затронув еще одну раздражающую тему. Выходит, у этого серьезного Клостера все-таки были какие-то несерьезные виды на малышку Лусиану. Судя по тому, что я услышал, он, похоже, уже сделал первый ход. И Лусиана вовсе не намерена хлопать перед его носом дверью, а, наоборот, собирается возвращаться к нему. Даже если Клостер, которому я никогда не завидовал сильнее, чем сейчас, еще не получил ее целиком, у него каждый день будет такая возможность. Ведь помимо гордости, заставляющей отвергать, Лусиана наверняка обладает гордостью иного рода, и он не преминет этим воспользоваться. Разве она не в том возрасте, когда женщина, только-только простившись с отрочеством, стремится испробовать свою привлекательность на разных мужчинах?

Вот какой вихрь мыслей вызвала несколько необычная интонация ее голоса, но только я собрался задать вопрос, как она, слегка покраснев, заявила, что не хотела сказать ничего, кроме того, что сказала: никто, даже Клостер, не может иметь всё. Повторив эту фразу, она замкнула круг, и я вынужден был признать, что мне не удалось ничего добиться, а ей удалось меня обескуражить. Повисло неловкое молчание, и вдруг она совсем другим, едва ли не заискивающим тоном спросила, не следует ли нам продолжить работу. Немного пристыженный, я начал искать в рукописи нужную строчку. Я был страшно недоволен собой: пытаясь выведать что-то о Клостере, я, возможно, упустил собственный шанс. Впрочем, был ли он у меня? После первого прикосновения, несмотря на ее строгий вид, мне казалось, что был, но с возобновлением работы это ощущение исчезло, будто разум заставил нас отойти на прежние позиции. Однако, собирая перед уходом сумку, она бросила на меня быстрый взгляд, словно хотела в чем-то удостовериться или давала понять, что прикосновение не прошло бесследно. Этот взгляд в очередной раз привел меня в замешательство, так как мог означать и то, что она не держит на меня зла, но предпочитает забыть о случившемся, и то, что все еще возможно.

Я с нетерпением ждал следующего утра. Месяц скоро заканчивался, и я вдруг понял, что через пару дней Лусиана исчезнет из моей жизни. Открыв ей дверь, я сразу стал искать, изменилось ли со вчерашнего дня что-нибудь в ее лице или внешности — чуть больше косметики, чуть меньше одежды, — но если она и приложила усилия, так только к тому, чтобы выглядеть как всегда, и вполне в этом преуспела. Тем не менее «как всегда» уже не было. Мы заняли свои места, и я начал диктовать последнюю главу романа, спрашивая себя, не разбередит ли неотвратимый финал что-нибудь и в душе Лусианы. Но поскольку мы по-прежнему усердно играли роль поглощенных работой людей, она была вся внимание, и казалось, ее интересовал только мой голос. По мере того как шло время, я понял, что все зависит от одного-единственного движения. Я невольно отмечал то, что видел каждый день: ложбинку на спине около трусиков, соблазнительно нахмуренные брови, кончики зубов, постоянно покусывающих губу, изгиб плеча, — но все это казалось несущественным, а глаза мои упирались в то место, где затылок плавно переходит в шею, и в этом было что-то странное, даже ненормальное. Подобно собаке Павлова, я напряженно ждал момента, когда она качнет головой, но нужного сигнала не было. Возможно, она тоже поняла, какой властью обладает — или какую опасность таит — этот хрустящий звук, и ее прелестная изогнутая шейка оставалась упрямо неподвижной. Так ничего и не дождавшись и чувствуя себя обманутым, я позволил ей уйти.

Следующее утро было последним. Когда Лусиана пришла и бросила на диван сумочку, сама мысль о том, что завтра ее тут не будет и привычные мелочи исчезнут, показалась невыносимой. В раздражении провел я первые два часа. Потом Лусиана отправилась на кухню готовить кофе, тоже в последний раз. Я побрел следом и сказал с иронией, к которой примешивалась грусть, что на следующей неделе ей опять будут диктовать хорошие романы. Еще я сказал, что Кампари велел вернуть ее в целости и сохранности и, к сожалению, я его указание выполнил. В ответ я получил лишь застенчивую улыбку, и мы вернулись к работе — нам остался один эпилог. Я с горечью подумал, что, возможно, мы даже закончим сегодня раньше обычного. На одной из последних страниц попалось немецкое название улицы, и Лусиана попросила проверить, не ошиблась ли она. Я склонился над ее плечом, как делал уже много раз, и снова ощутил исходящий от ее волос запах духов. Когда я уже собирался убрать руку со спинки стула, она наконец подала долгожданный сигнал: наклонила голову сначала в одну сторону, почти коснувшись меня, потом в другую. Послышался привычный хруст, и тут же моя рука скользнула ей под волосы, в уже знакомую ложбинку. Она коротко вздохнула, откинула голову на спинку, словно сдаваясь, и повернулась ко мне лицом. Я поцеловал ее. Она закрыла глаза, потом слегка приоткрыла их, и тогда я поцеловал ее еще раз, уже сильнее, а левую руку просунул под майку. Гипс мешал мне обнять ее, и она легко высвободилась, немного отъехав на стуле.

— Что случилось? — с удивлением спросил я и протянул руку, но что-то в ней удержало меня, и рука повисла в воздухе.

— Что случилось? — переспросила она, поправляя волосы, и улыбнулась; улыбка была смущенная и в то же время игривая. — У меня есть жених, вот что случилось.

— Он и десять секунд назад у тебя был, — возразил я, недоумевая.

— Десять секунд назад… я на секунду о нем забыла.

— А теперь?

— А теперь вспомнила.

— Что же с тобой было? Приступ амнезии?

— Не знаю. — Она взглянула на меня, словно говоря, что не стоит придавать этому такое большое значение. — Возможно, то, чего ты так хочешь.

— Выходит, только я этого хочу, — сказал я раздосадованно.

— Да нет, — смешалась она, — мне тоже было любопытно. К тому же ты так ревнуешь к Клостеру…

— При чем здесь Клостер? — по-настоящему разозлился я. Сразу два соперника — это уже слишком.

Казалось, она раскаивается, что упомянула его. Во взгляде ее сквозило беспокойство, наверное, потому, что я впервые повысил голос.

— Да нет, конечно же ни при чем, — сказала она, готовая в любой момент взять свои слова обратно. — Я просто подумала, так ты меня не забудешь.

«Она уже знает немало приемов, — разочарованно подумал я. — Эти широко открытые печальные глаза могут одновременно и лгать, и говорить правду».

— Не забуду, можешь не сомневаться, — сказал я с оскорбленным видом, призвав на помощь уязвленную гордость. — Впервые меня целуют из сострадания.

— Может, теперь закончим работу? — спросила она и начала осторожно придвигаться на стуле к столу, словно опасалась какого-нибудь выпада с моей стороны.

— Конечно, закончим, — ответил я.

Я продиктовал две последние страницы и, когда она уже взяла сумочку, молча протянул деньги за прошедшую неделю. Впервые она спрятала их не глядя, словно ей не терпелось побыстрее уйти.

В тот день, десять лет назад, я видел Лусиану в последний раз. Тогда она была очень красивой, решительной и беззаботной девушкой, которая только училась искусству обольщения и которой, казалось, ничто не угрожало.

Без пяти четыре прозвенел домофон, и я, разглядывая в зеркале лифта свое изборожденное годами лицо, невольно представил себе, что увижу, когда открою дверь.

Глава 2

Подготовиться к тому, что я увидел, было невозможно. Конечно, передо мной стояла Лусиана, и мне пришлось с этим смириться, но в первое мгновение мне показалось, будто произошла какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, совершенная временем. Как написал Клостер, самая страшная месть по отношению к женщине — встретиться с ней после десяти лет разлуки.

Она поправилась, но если бы только это… Больше всего меня ужаснуло то, что знакомое лицо можно было узнать только по глазам, которые словно звали из прошлого, погруженного в трясину лет. Она улыбнулась, видимо решив проверить, сохранилось ли в ней хоть что-нибудь от былой привлекательности, но в улыбке сквозила безнадежность. Да и эта робкая улыбка была мимолетной, словно она сама понимала, что жестокие потери лишили ее прежнего очарования. Мои худшие опасения по поводу ее внешности, увы, подтвердились. Изящная шейка, некогда владевшая моими помыслами, потолстела, и обозначился второй подбородок, блестящие глаза уменьшились и припухли, губы горько изогнулись и, казалось, разучились улыбаться. Но особенно жестоко годы обошлись с ее волосами, словно она перенесла нервное заболевание или в порыве отчаяния просто повырывала их, и теперь надо лбом и ушами серыми шрамами просвечивал череп. Очевидно, я не сразу отвел взгляд от этих жалких остатков прежней роскоши, потому что она подняла руку в надежде скрыть проплешины, но тут же опустила ее — ущерб был слишком велик, чтобы прибегать к подобным уловкам.