Александр Мишкин - Anamnesis mali. История беды Страница 3

«Фриц» опять два раза моргнул.

– Отлично. А вот и «Скорая», кстати! – обрадовался я, услышав приближающуюся сирену. И почувствовал, как кто-то дёргает меня за штанину. Опустив глаза, я с удивлением обнаружил, что рука, вцепившаяся в брюки, растёт из моего неожиданного пациента.

– Ты чего?

Рука отпустила штаны и залезла в карман немецкого мундира. Через миг показалась оттуда с каким-то предметом. И ткнулась в мою руку.

Я вздрогнул: в моей ладони оказалось что-то вибрирующее и холодное. Очень холодное – просто ледяное. Ощущение было приятным – особенно с учётом тридцатиградусной жары.

Я разжал пальцы: на ладони лежал шестигранник из какого-то чёрного металла. Небольшой совсем: с гранью сантиметров пять, не больше. Зато довольно тяжёлый. Всмотревшись, я обнаружил, что матовая чёрная поверхность усеяна непонятными символами, расположенными правильными столбцами по пять знаков в каждом.

– Что это? – я перевёл взгляд на «фрица».

Тот широко улыбнулся. Потом ткнул пальцем сначала в шестигранник, затем – в себя и, наконец, – в меня.

– Палыч, это он тебе подарок сделал. В знак благодарности за спасение жизни! – перевёл Петрович.

Пациент радостно закивал головой, соглашаясь.

Я пожал плечами:

– Спасибо, конечно, но… Это хоть что?

Теперь пожал плечами «фриц». Похоже, он и сам не знал, что подарил.

– Нормально… – пробормотал я и добавил уже громче, – Ладно, Николай, спасибо большое. Давай, поправляйся и в следующий раз ешь аккуратнее. Тщательно пережёванная пища – залог здоровья. Ты теперь это знаешь.

«Фриц» улыбнулся и кивнул. Знает.

– Так, что у нас случилось? – сквозь толпу протиснулись две докторицы со «Скорой». Или фельдшерицы – не важно.

Я широким жестом указал на лежащего с трубкой в горле и ухмыляющегося «фашиста»:

– Вот, принимайте: эхо минувшей войны. А вернее – жертва обжорства. В гортани – шашлык, в трахее – трубка. В больнице и то, и другое надо будет убрать. Именно в этой последовательности.

– Круто! – констатировала докторица помоложе, оценив плоды нашей работы.

– А то! – скромно согласились мы с Петровичем.

Я задумчиво повертел странный шестигранник в пальцах: предмет по-прежнему тихо вибрировал и приятно холодил кожу. Загадочные символы на чёрном металле будто слегка подсвечивались изнутри… и ровным счётом ни о чём мне не говорили.

– Палыч, в ружьё! – Петрович брякнул трубку местного телефона на аппарат и вскочил, – В хирургии якобы инфаркт с кардиогенным шоком!

Я затолкнул таинственный подарок «фрица» -Кольки поглубже в свой шкафчик и захлопнул дверцу. Не буду думать об этом сегодня – подумаю об этом завтра, – так, кажется, говаривала несравненная Скарлетт О'Хара в «Унесённых ветром»?

Через пару минут наша бригада лихо ворвалась в палату второго хирургического отделения. И, судя по всему, вовремя. Бледное тело на постели уже тихо похрипывало с закатившимися глазами.

Зато вокруг царило нездоровое оживление. Кровать обступило трудноисчислимое количество народу. Я успел заметить и заведующего отделением, в которое мы прибыли, и пару-тройку знакомых хирургов, и несколько озабоченных медсестёр, и… О нет, только не это!

Навстречу нам из врачебной толпы выдвинулся, радостно потирая толстенькие ручки, наш начмед Гадёныч. Сиречь – Алексей Кадиныч. Сын киргизских степей. Или казахских? Точно не скажу, каких именно степей сын, но то, что сукин – определённо. Доказано неоднократно им же.

– Наконец-то! И часа не прошло – а кардиореанимация уже тут! – с фальшивым восторгом воскликнуло начальство.

Я демонстративно посмотрел на часы:

– Вызов поступил три минуты назад. Звонки записываются и фиксируются по времени. По запросу можно сделать распечатку, дабы убедиться в некоторой некорректности вашего замечания, тонкую иронию которого, вне всяких сомнений, оценили все присутствующие здесь коллеги.

Коллеги, несмотря на драматизм обстановки, захихикали. Гадёныч побагровел и начал плеваться слюной:

– Пал Палыч, не до ваших штучек сейчас! Состоялся консилиум: у этой больной – инфаркт и кардиогенный шок. Забирайте её к себе. Я поднимусь позже и проверю назначения.

За моей спиной тихо хмыкнул Петрович. Гадёныч разбирался в неотложной кардиологии немногим лучше, чем я – в древнекитайской грамматике.

– С вашего позволения, Алексей Кадинович, я осмотрю пациентку, прежде чем принимать решение о переводе, – с ледяной вежливостью сообщил я начальству и, обойдя его, присел на стул рядом с предметом обсуждения.

Так. Женщина, лет сорока – сорока пяти. Уже зацепка: дамы в этом возрасте, как правило, инфарктами не болеют. Бывают, конечно исключения, но уж так редко…

– Так что случилось? – поинтересовался я.

Вперёд выступил хирург и начал вещать:

– Больная Семёнова, сорока двух лет, третьи сутки после операции холецистэктомии. Послеоперационный период протекал без осложнений. Сегодня, около тридцати минут назад, почувствовала себя плохо: появился озноб, крупный холодный пот, похолодели конечности, возникло неприятное ощущение за грудиной. Чуть позже – присоединились судорожные подёргивания конечностей и психомоторное возбуждение. Около десяти минут назад потеряла сознание.

– Давление?

– Шестьдесят. Нижнее не определяется. Записали кардиограмму. Вот, – коллега протянул мне бумажную ленту.

Я быстро просмотрел её. Разумеется, ничего.

– Кто поставил диагноз: «инфаркт»?

– А что же это ещё, по-вашему?! – возмутился Гадёныч.

Ясно. Вопрос снимается. Начмед наш мнит себя гениальным диагностом и лепит инфаркт миокарда в любом неясном клиническом случае.

Что касается несчастной Семёновой, сорока двух лет, то у меня на её счёт стали вырисовываться совсем другие подозрения. Крупный холодный пот, психомоторное возбуждение перед потерей сознания, стремительность этой самой потери…

Я осторожно пощупал через закрытые веки глазные яблоки пациентки: ну, так и есть, твёрдые – будто каменные! Перевёл взгляд на капельницу, из которой что-то исправно вливалось в г-жу Семёнову:

– Что капается?

– Глюкоза с инсулином и панангин, – с готовностью ответила сестра.

Мои подозрения перешли в почти уверенность:

– Сколько инсулина?

– Шесть единиц!

– Чем набирали? – задал я коварный вопрос молоденькой сестричке.

– Ну… как чем? Шприцем! – удивилась та.

– Покажите, каким и как! – потребовал я.

– То есть? – бровки подпрыгнули под самый колпак.

– Возьмите шприц, такой же, каким вы набирали инсулин, и покажите, как именно набирали, – медленно и внятно объяснил я задачу.

Сестра вопросительно посмотрела на своего заведующего.

– Давай-давай! – подбодрил тот её.

Девушка поджала губки и засуетилась у процедурного столика. Через минуту повернулась ко мне и протянула шприц:

– Вот. Шесть единиц. Как и тогда.

По палате пронёсся дружный вздох. Я протянул руку и перекрыл краник капельницы. Чудо-лекарство перестало вливаться в несчастную Семёнову.

В шприце, который победно демонстрировала нам сестра, было шесть миллилитров инсулина. Миллилитров, а вовсе не единиц! Для справочки: в одном миллилитре – сорок единиц инсулина. То есть, в капельницу вместо шести добрая сестричка заправила двести сорок единиц!

Пациентка, естественно, благополучно влетела в инсулиновую кому. В коей и пребывала по сей час.

– Кларочка, сделайте ей двадцать кубов глюкозы. Сорокапроцентной, – распорядился я. Впрочем, запоздало, поскольку Клара уже склонилась с полным шприцем над больной.

– Маловато будет… – задумчиво протянул Петрович, когда шприц опустел.

– Угу, – согласился я и кивнул застывшей в ожидании Кларочке, – Повторить.

Повторили. Больная Семёнова, сорока двух лет, распахнула глаза и уставилась на меня:

– Тени…

Я взял её за руку и нащупал пульс. Тот бился ровно и уверенно. Судя по всему, давление нормализовалось.

– Тени… Они пришли… – прошелестела женщина, умоляюще глядя на меня.

– Всё хорошо, голубушка, всё хорошо! – я слегка пожал её пальцы и улыбнулся, – Теперь всё хорошо.

Семёнова покачала головой:

– Нет. Вы не понимаете… Тени…

Я вздохнул. На выходе из комы такое бывает. Мозг ещё не оправился после гипоксии и отёка.

– Сто тридцать на восемьдесят! – сообщила Кларочка.

Ну что же, отлично. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Я ещё раз пожал руку Семёновой и поднялся:

– Ну-с, коллеги, нам здесь больше делать нечего. Продолжайте лечить основное заболевание. А мы засим удаляемся.

– Но инфаркт… – пискнул было Гадёныч и умолк.

Я посмотрел на него мудро и печально:

– А инфаркта у больной Семёновой, сорока двух лет, нет и не было. Вы согласны, коллеги?