Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда Страница 3

— О да, да, это было, Орландо.

— Что?

— Я едва ли думаю, дорогой, что сейчас подходящий момент для того, чтобы затрагивать это в столь личном разговоре. Ни твой отец, ни я — мы уже не те люди, которыми когда-то были. Мы изменились, Орландо; знаешь ли, все меняются рано или поздно. Я все еще люблю твоего отца. Я им вполне довольна.

— Но почему ты его любишь? — упорствовал я.

Мама улыбнулась мне: улыбкой безграничного терпения и сочувствия. Она никогда не злилась на меня.

— О, Орландо, дорогой, когда-нибудь я объясню тебе все, и тогда ты поймешь.

Но она так и не объяснила, а я так и не понял.

Много лет спустя, под воздействием невероятно замечательной бутылки «Chateau Neuf du Pape», я оказался столь неосмотрителен и безрассуден, что заговорил об этом с Генрихом Херве.

— Может быть, у него был двадцатидюймовый член? — сказал он, похотливо усмехаясь.

И в этом, дорогой неизвестный читатель этих откровений, и заключается мера оценки человека. На самом деле я не знаю, какого размера у него был член, но если все остальные его достоинства соответствовали длине его члена, у него, несомненно, должна была быть бледная, не вдохновляющая, морщинистая, неописуемо маленькая штучка.

В годы своей юности моя мама была преуспевающей актрисой в театральной труппе с подготовленным репертуаром, путешествующей по стране с веселыми романтическими комедиями, такими как «Авеню Разбитых Сердец» и «Переменчивые Страсти» Куинси Кэвенаха, обе они высоко ценились в свое время; несмотря на это, после того, как она встретила моего отца, и он — какими-то фантасти ческими природными способностями, которых я даже не могу предположить — убедил ее в том, что заслуживает ее любви, она оставила (принесла в жертву, я бы сказал) свою карьеру и поселилась с ним в доме в Хайгейте, где я родился и вырос. Иногда, пребывая в ностальгическом настроении, она сажала меня к себе на колени и рассказывала о своих золотых годах на сцене.

— Я была королевой, Орландо, королевой! Люди приходили вечер за вечером на одну и ту же пьесу только для того, чтобы увидеть меня. О, тогда я была великолепна.

— Ты и сейчас великолепна!

— Увы! Я уже не такая, какой была; ты должен понять это. Ну и, кроме того, у меня была свита поклонников, скажу я тебе. Это были горячие деньки. Даже Герцог Манчестерский… я тебе уже рассказывала, что Герцог сказал мне после вечера премьеры «Расплаты за Любовь»?

— Расскажи!

— Он подошел к служебному входу после представления, и когда Мари (моя отсталая, но добросовестная и верная костюмерша-француженка) провела его в мою комнату для переодевания, я была беспомощна, полностью истощена. Я с трудом могла вымолвить слово! Я была неискушенной и взволнованной, Орландо — о чем я могла думать? Герцог Манчестерский! Я до сих пор помню, как билось сердце в моей груди. «Мадам, — сказал он мне, — мадам, сегодня вечером я имел честь и удовольствие наблюдать одно из самых замечательных выступлений на северной сцене — на самом деле, какую ни возьми сцену в этой стране! Вы будете величайшей звездой, мадам. Я могу считать, что мне повезло, я был свидетелем вашего первого успеха». Затем он спросил меня, не окажу ли я ему честь, пообедав с ним в «Maison du Parc» — (это был самый фешенебельный ресторан в городе в то время, и Сибил Торндайк однажды получила предложение вступить в брак от графа де Буше именно в этом заведении) — но мне пришлось отказать, так как я знала, что есть еще и Герцогиня Манчестерская, и вероятность скандала была весьма высока. Кроме того, я принимала в расчет свою карьеру. О, Орландо, я отказала ему! Да, я отказала ему, хотя он настаивал, и каждый день в течение следующего месяца я получала дюжину красных роз вместе с карточкой, на которой было написано: «Оттого, кто томится под лучами новорожденной звезды». О, Орландо, ты можешь представить, как кружили мне голову желания? Мне, молодой и, вероятно, глупой девушке…

— Это ты-то глупая? — я был готов заплакать. — О, мама, я готов поклясться, что ты от рождения мудрая!

Тут она нежно похлопала меня по голове, мягко засмеялась и, когда в комнату вошел мой отец — со всеми своими пятью футами и четырьмя дюймами роста, с нелепыми маленькими усиками, которые свисали с его верхней губы — я разрывался в неудержимых рыданиях.

Да, моя мама была королевой, и я остался самым преданным ей человеком. Для того, чтобы память о ней осталась чистой и незапятнанной, я также должен пояснить, что в этих чрезвычайно сильных узах, которые связывали нас, не было ничего вульгарного; мы отлично понимали друг друга, она и я, — она — благодаря сочувствию, а я — через преданность, — и я не думаю, что вероятна возможность существования двух душ, еще сильнее объединенных, чем наши. Наша любовь была исключительно глубока, наши отношения были удивительно сложными и проникновенными, однако я уверяю вас (с позволения этого сексуально-озабоченного старого иудея Фрейда), что они были более чем целомудренными. Следовательно, вы можете легко вообразить, сколь невыносимым было для меня слышать, как Генрих Херве обвиняет в неумеренном сексуальном аппетите эту замечательную, возвышенную, чувственную женщину. Те afficionados[27] эдиповой теории, что погрязли в своих отвратительных липких видениях о маленьких мальчиках, убивающих своих отцов и совокупляющихся со своими матерями, никогда не смогут понять ту красоту отношени й, которая существовала между моей матерью и мной; их мозги слишком отравлены для этого. Несомненная правда заключается в неизменном понимании того, что убийство моего отца было выше явной злобы, но оно ни на йоту не было связано с плотскими намерениями, которые могли бы бросить тень на яркий свет любви, сиявший в моем сердце для нее. Я нахожу подобные размышления о таких вещах весьма отвратительными.

Происшествие в саду: мистическое бракосочетание объявлено На заднем дворе нашего дома в Хайгейте был большой сад, более или менее дикорастущий, так как мой отец постоянно предпринимал исключительно беспорядочные попытки придать ему вид некоторого соответствия представлениям о загородном порядке, а тяжелая работа с лопатой или мотыгой совсем не соответствовала складу моей матери, который определялся этой восприимчивостью и утонченностью натуры, которую она развивала, de rigueur ,[28] как актриса. От той, которая некогда очаровала герцога Манчестерского своим изысканным образом женщины, отступившей из-за противоречия между любовью и долгом, с трудом можно было ожидать похода через вьюнки в высоких сапогах. Иногда я, бывало, бродил среди вишневых деревьев, которые росли у стены; по ту сторону стены располагался сад директора бюро похоронных услуг по имени Джолли[29] — нелепое имя, которое, несомненно, должно было послужить причиной окончательного упадка его дел, нелепо намекая на его несерьезность и грубость. Никто не мог и подумать о том, чтобы поручить приготовление к последнему пути тех, кого они любили, человеку по имени Джолли, и, в конце концов, никто этого и не делал.

В тот особенный послеобеденный час, — я все еще помню марево, громадные просторы голубого неба и дрожащий звук горестных голосов, перераставших в протяжное завывание, раздающееся из морга Джолли, — я пошел в сад, чтобы избавиться от еще одного отцовского нравоучения. И тут совсем неожиданно в высокой траве я увидел трепещущее тело маленькой птички (возможно, это был воробей, но я не уверен), дрожащее, несомненно, в предсмертной агонии. Как я понял, ее сильно покалечила кошка. Круглые черные глаза птицы (они были словно темные пуговицы на лучшем зимнем пальто моей матери) были безжизненными и пустыми; вывернутые крылья возбужденно, но бесполезно хлопали, и я смог заметить крохотные удары ее маленького сердца, все еще бьющегося в окровавленной груди.

Я был охвачен ужасом. Я хотел одним махом положить конец се страданиям, по не знал, как это сделать; едва ли я мог просто наступить на птицу, так же, как похоже, не мог и сжать руку, чтобы довести это дело до конца. Не существует такого специального предмета, предназначенного для осуществления эвтаназии смертельно раненых или неизлечимо больных маленьких животных и птиц, да никогда и не было; воскресив в памяти список служб, которые мы разработали для помощи при болезни и страданиях представителей нашего собственного вида, я осознал всю прискорбность происшествия. Однако бедное создание само освободило меня от душевных мук, просто испустив последний вздох. Я поднял искалеченное тельце и нежно сжал в своих руках. Я поднес его к своим губам и поцеловал.

Затем произошло нечто крайне необычное: без всякого предупреждения меня внезапно охватило неожиданно возникшее желание лизнуть плоть птицы. Я мог обонять запах этого пока еще теплого тельца — отчасти острый запах, кисло-сладкий мясной аромат, как от промокшей собаки. Я был одновременно успокоен и возбужден им. Я не хотел просто вдыхать и нюхать это, я хотел еще и попробовать. О, с каким трудом я боролся с желанием вонзить свои зубы в грудь птицы и засунуть свой язык в сочную, влажную полость, которая вся так таинственно и лоснилась кровью! Странные образы неожиданно появились в моем сознании: маленькие, слепые создания, новорожденные щенки, аккуратно сдавленные в глубокой, влажной норе под поверхностью земли… пикантная спелость животных задов, вспотевших после быстрого бега… кариозное дыхание матери на дрожащей морде ее щенка, когда свежее мясо переходит из одних слюнявых челюстей в другие… о!