Владимир Цыбульский - Дикий остров Страница 30

Падая, понял, что летит зря — делась куда-то хитрая зверюга, точно сквозь землю провалилась. И тут же сам провалился сквозь поляну по пояс — все, что ниже, оказалось в ледяной воде.

Это было странно и ни на что не похоже. Какую-то секунду стоял, воткнутый в поляну, и ничего под ногами не чувствовал — ни земли, ни ила. Только мокрое и холодное. И тут же провалился по грудь и висел теперь на растопыренных локтях, опираясь на гладкую травянистую поверхность, трясущуюся, как желе.

А под ногами по-прежнему пустота, заполненная обжигающей, ледяной водой. И едва-едва держат его только расставленные локти.

Тёма забился, приподнимаясь на руках, пытаясь выдернуть себя из этой водяной пустоты, услышал тихий треск, как будто рвется ткань, почувствовал, как уходит последняя опора — попытается опереться на зыбкую эту ткань поляны, она порвется, он камнем уйдет, как… под лед.

Никогда Тёма не катался по тонкому, гнущемуся, потрескивающему льду, и не лопалась под ним прозрачная твердь, не хватал страх за сердце, и не бился он руками об лед, пытаясь выскочить, ломая края, уходя под воду с головой, но понял вдруг, что эта вот поляна — только тонкая ткань сплетенных травяных корней, под которой целое озеро неизвестной глубины.

Слышал он про эти штуки. Называется — сплавина. Попадается в тайге. Барахтаться тут опасно — травяной покров порвется, и ничто уж тебя на этом свете не удержит. Потому что ноги мгновенно сводит от холода. И тело как в параличе.

Тёма затих и висел на расставленных локтях, переводя потихоньку дух.

Он увидел себя со стороны — ровная, яркая, в мелкой травке, поляна, на краю — голова и локти, как у заживо закопанного. Шевельнешься неловко — и окажешься закопанным навсегда.

Тихо кругом, солнце печет макушку, перед глазами мелкие, на мох похожие травки все в розовых и белых звездчатых соцветиях на тонких стебельках. И совсем рядом, как под увеличительным стеклом, розоватый кувшинчик цветка с какими-то сосочками на лепестках. Мелкая мошка с рыже-черным полосатым брюшком подлетела, покрутилась возле цветка, успокаивая дрожь крыльев, села на краешек. И тут же сосочки потянулись к ней, выбросили студенистый клей, мошка забилась, увязая, кувшинчик лепестки сложил с тихим хлюпом — мошка исчезла, точно сглотнули ее.

Вот так и меня сглотнуть поляна хочет, сравнил Тёма. Ладно, пора выбираться. Только ножками не сучи — увязнешь, советовал он сам себе и предостерегал.

Голову втянул в плечи, мотнул ею — освободился от лука, висевшего за спиной. Руку закинул, потянул лук из-за спины, осторожно положил перед собой. Гнутая бамбуковая палка с натянутым куском шпагата — вот и все шансы на спасение.

Тёма выложил лук дугой наружу, подвигал, топча звездчатые соцветия, не без удовольствия сминая прожорливую росянку, беззвучно переваривающую муху.

Пора! — сказал себе Тёма, чувствуя, как немеют от холода в этой тропической жаре ноги и все, что выше.

Выдохнул резко, потянулся вперед, опираясь руками на лук. Травяной матрас колыхнулся. Тёма подождал. Еще чуть двинулся, грудью лег на лук, тот ушел в траву. Принял вес Тёмы, тяжесть через коленчатое древко разошлась на ближайшей площади — ткань травы прогнулась, как старый гамак, но Тёму выдержала.

Ноги вытаскивал медленно-медленно, по сантиметру, подвигая лук вперед, опираясь на него всем телом.

Так и выполз наконец — как какой-нибудь слизень из гриба. Лежал, раскинув руки и ноги, животом ощущая под тонким слоем травы многометровую толщу черной ледяной воды. Она проступала сквозь корни, холодила живот и лицо. Тёма вдохнул запах сырости и мха, навсегда его запомнил.

Берег этого замаскированного озера был совсем рядом. Вот только полз до него Тёма как по минному полю, после каждого крохотного движения дожидаясь, пока успокоится и перестанет дрожать под ним травянистый студень.

Он даже голову лишний раз боялся поднять, чтоб узнать — далеко ли еще. Поэтому сначала услышал голос.

— Эй, ты чего там потерял-то? — сквозь сомкнутые губы спросил голос. — Может, вместе поищем?

Тёма, ртом во мху, глаза одни поднял, увидел — Жариков и впрямь собрался ему помогать. И даже ногу занес над «поляной».

— Стой где стоишь, — с трудом выдавил он.

— Че-его? — не понял Жариков.

— Не смей! — крикнул Тёма.

— Да ладно тебе! — отмахнулся Гена. — Где фазаны-то? Распугал и теперь валяешься? Давай помогу.

И прежде чем Тёма успел ему крикнуть, чтоб не лез, опустился на колени, не вставая на край поляны, потянулся, ухватился за дугу лука, потянул на себя.

Тёма, вместо того чтобы бамбук отпустить, ухватился за него цепко и тут же почувствовал, как рвется под ним сплавина, и он снова провалился в холодную воду и закричал, и Жариков, сообразив, что здесь что-то не так, бросил лук и отскочил назад.

А Тёма ушел с головой под воду. Дыхание у него перехватывает, ноги моментально немеют. Пальцы, уходящие сквозь траву, хватают ее суетливо и бестолково.

Не чувствуя под собой ног, не то что дна, Тёма, сам не понимая, что делает, толкнулся от неглубокого у берега дна, вынырнул, ухватился за берег, вытащил себя. Упал на землю, лежит без сил. Рядом Жариков сидит на корточках, смотрит, ничего не понимая.

— Чего это? Болото, что ли?

— Поляна твоя, — перевернувшись на спину, подтянув, не чувствуя, ноги, ответил Тёма.

Жариков огляделся, покачал головой:

— He-а. Не моя поляна. Моя меньше, и трава там по пояс. А это… Какая-то другая. Я здесь и не был раньше никогда.

Тёма руками ноги растер, побил их, пощипал. Чувствительность медленно возвращалась. Смог наконец двинуться, поискал глазами, потянулся, подхватил какую-то корягу, опираясь на нее, встал на ноги, покачал корягу, швырнул подальше на низкую зеленую в цветочек травку.

Коряга повернулась в воздухе, рухнула в зелень, пробила ее насквозь. Взлетели из травы брызги, коряга исчезла, оставив за собой черную звездчатую дыру. Края ее стали тут же сползаться. Через секунду затянуло все, только ровное травянистое зеленое место осталось.

— Чего это? — открыв рот и захлопнув, спросил Жариков.

— Ничего. — Тёма подобрал лук. — Пошли отсюда.

Обогнули подземное озеро, выбрались довольно скоро из леса на кустистый склон холма.

Там наткнулись на гнездовья все тех же толстеньких гребенчатых птиц, которых теперь уверенно называли фазанами.

Тёма довольно быстро настрелял с десяток. Настрелял бы и больше, но Жариков все как-то умудрялся в самый последний момент перед выстрелом то пихнуть случайно Тёму под локоть, то встать так, что попасть в птицу и не попасть при этом в Жарикова Тёма никак не мог.

В конце концов Тёме удалось нейтрализовать помощничка, сунув ему в руки гнездо с фазаньими яйцами и попросив собирать их, грязно-серые в черных крапинах, что Гена и делал, как-то очень неловко, то и дело роняя гнездо и разбивая яйца.

Тёма совсем было собрался сам заняться и сбором яиц — хотелось ему порадовать оставшихся в форте раненых яичницей, но тут Жариков встал по стойке «смирно», руку вытянул, как памятник Ленину, громко сказал:

— Смотри.

По краю холма, как раз там, где полагалось быть их убежищу, тянулись клубы серого дыма.

— Горит что-то, — потянул воздух Тёма. И, сообразив, крикнул: — Бежим!

— Похоже, они и без нас запасли, — на бегу бросил Жариков.

— Чего? — на бегу же спросил Тёма.

— Топлива! — ответил Жариков.

Глава десятая

1

— Ну нет, — погрозил кулаком кому-то в джунглях изрядно исхудавший Тартарен. — Хотите, чтобы я с голоду сдох? Не дождетесь.

Держась за бок, доковылял до частокола, осторожно перевалился через него, вернулся через час и высыпал из рубашки перед очагом ком слипшихся улиток, несколько связок зеленых бананов, кучку смутно знакомых, крепеньких плодов — зеленых с красно-желтыми кончиками.

— Что это? — подкинул на ладони плодик Юнг.

Встретив угрюмое молчание со стороны Светы, он все время отсутствия Тартарена прошагал вокруг сруба с дротиком на изготовку, готовясь к новому нападению дикарей и погружаясь в путаницу яви и сна минувшей ночи, где так жгуче льнуло к нему зеленоглазое явление, лицом и гибкостью движений очень похожее на Светку.

А Светка, не подозревая о грезах Юнга, сидела возле буйно горевшего, несмотря на жару, очага, держалась за обожженную ладонь, покачиваясь из стороны в сторону, дрожала от сжигавшего ее внутреннего холода.

— А черт его знает, — беззаботно куснул непознанный плод Тартарен. — Может, авокадо. А может, и папайя. Я к экзотике всегда был равнодушен. Счас бы курицу. Или стейк с кровью.

— Ничего, — жуя мгновенно пересохшим ртом нечто жесткое и без вкуса, одобрил Юнг.

Понюхал плодик. Запах сладковатый, пряный. Подозрительно знакомый запах.