Алексей Евдокимов - Ноль-Ноль Страница 30

Да и почему он должен видеть в ней что-то большее? Что ему за дело, полная у нас в провинции жопа или только относительная? Ему, ассоциирующему себя, по праву не только гражданства, но и менталитета, вообще не с Россией, а с теми краями, где он закономерно ищет, по-бабелевски говоря, «жизнь, полную мысли и веселья»… С чем у нас, будем честны, по-любому швах… Если, конечно, трактовать веселье иначе, чем его трактуют счастливо свободные от мыслей яхтсмены из числа студентов МГИМО…

В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату.

Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме.

Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем — сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно.

Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?..

Но Марат ни черта не мог объяснить.

Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема — в тебе»?..

Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса.

Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое.

Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался — не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало.

Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался.

Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые».

Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел.

Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой.

Он не знал, сколько плывет — чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая.

Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа.

Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) — малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды…

Ничего подобного Марат, конечно, не думал — он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог…

Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм — и он желал жить.

И он повернул назад.

Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок.

6

Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху — но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, — при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной — Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него — представилось так, что у него перехватило горло.

Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.

— Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.

— У змеи.

— А… Ну минут через пять мы будем…

Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…

Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.