Мариша Пессл - Ночное кино Страница 31

Она еще помолчала. А затем – видимо, думая какую-то очень серьезную думу – погладила меня по голове. Она никогда так не делала. Раскрасневшаяся Синтия пронзила меня взглядом – ну ты папаша хоть куда, – но, ради Сэм любезно улыбаясь, подняла ручку на чемодане, наклонила его к Сэм, и та послушно покатила свой багаж к двери, точно усталая стюардесса, которой сообщили, что остался еще один перелет до Цинциннати.

– Пока, зайка, – сказал я. – Я тебя люблю больше… как там было?

– Солнца плюс Луны, – ответила она на ходу.

– Я ей компенсирую, – сказал я Синтии.

– Ну еще бы. – Она тряхнула гривой, улыбнулась и шагнула следом за дочерью. – Мы запишем тебе в счет.

Стараясь не утонуть в цунами угрызений, я открыл шкаф в прихожей.

– Звонил Хоппер, – сказал я Норе через плечо. – Встречаемся на Пятьдесят восьмой, сейчас. Он нашел зацепку. – Я схватил ключи, однако Нора так и стояла на пороге гостиной. И смотрела на меня во все глаза. – Что такое?

– Это был ужас.

– Что было ужас?

– Вот это.

– Моя бывшая жена? Да не говори. Представляешь, когда-то эта женщина жила ради субботнего караоке. В колледже мы ее звали «Бэнглз». Что с ней ни делай, целыми днями распевала на публике «Ходишь как египтянин».[41]

– Я не про нее.

Я помог Норе надеть пальто.

– А про что? Давай скорей, нам бежать пора.

– Ты думаешь, ты не палишься, а ты палишься еще как.

Я выпихнул ее за дверь и повертел ключом в замке.

– Что значит – я палюсь?

– Ты безумно ужасно в нее влюблен.

– Эй. Никто тут не безумен, не ужасен и не влюблен.

Она положила руку мне на плечо – в глазах читалась откровенная жалость.

– Тебе надо жить дальше. Она счастлива.

И с этими словами Нора бодро поскакала по коридору, а я стоял и смотрел ей вслед.

Хоппер ждал нас на углу возле банка «Эйч-эс-би-си» и курил; судя по опустошенному лицу и серьезной гримасе, за два прошедших дня он почти не спал.

– Что мы тут делаем? – спросил я.

– Помнишь, что Морган Деволль говорил? Что Сандра не могла не играть на пианино?

– Ну да.

– Я вот вчера подумал. Сандра приехала в город искать кого-то – где она играла бы, если б ей приспичило?

– Джазовые клубы. Джуллиард. В вестибюле отеля? Трудно сказать.

– Туда не пустят играть не пойми кого с улицы, да еще так, чтоб тебя не отвлекали поминутно. А потом я вспомнил. У меня один друг – крутой спец по классике. Демозалы в Фортепианном ряду хороших пианистов пускают за милую душу. Я днем там побродил, поспрашивал, и в одном магазине менеджер ее узнал. Сандра за неделю до смерти приходила дважды.

– Молодец, – сказал я.

– Он сейчас нас ждет, готов поговорить. Только быстро, а то они скоро закрываются.

Хоппер выбросил окурок и зашагал по тротуару.

О Фортепианном ряде я слышал впервые. Кривой квартал Пятьдесят восьмой улицы между Бродвеем и Седьмой авеню, где между громадами жилых домов шестидесятых, точно воробышки среди бегемотов, притулились хрупкие фортепианные магазины. Мы пробежали мимо «Фортепиано Бетховена» – плакаты в витринах рекламировали концерты Вивальди и уроки вокала. Внутри дюжими танцовщицами кордебалета в ожидании выхода на сцену застыли, распахнув крышки, одинаковые и блестящие кабинетные рояли. Хоппер прошаркал мимо супермаркета «Мортон Уильямс», перешел дорогу, миновал пожарную станцию и притормозил у грязно-зеленого навеса лавки под названием «Клавирхаус».

Я пропустил Нору в дверь. В отличие от «Фортепиано Бетховена», в «Клавирхаусе» стояло всего три пианино. Магазин пустовал – ни покупателей, ни продавца. Похоже, в эпоху интернета фортепиано, как и бумажные книги, стремительно превращались в культурный пережиток. Так и будут потихоньку загнивать, пока «Эппл» не изобретет какое-нибудь «айПиано», которое помещается в кармане и управляется через СМС. С «айПиано» каждый может стать айМоцартом. Сочиняйте свой «айРеквием» на свои «айПохороны», куда придут миллионы ваших айДрузей, которые вас айЛюбят.

Из-за двери в дальнем углу Хоппер привел немолодого тщедушного человечка в коричневых вельветовых штанах и черной водолазке, с худосочным седым клоком на лысеющей голове. Человечек походил на престарелого мальчишку – на классической музыке таких взросло немало. Водятся эти любители Малера в радиусе десяти кварталов от Карнеги-холла. В одежде предпочитают земляную палитру, собрали всю телевизионную коллекцию «Величайших исполнений» на DVD, живут одиноко в квартирах Верхнего Вест-Сайда и ежедневно беседуют со своими цветами в горшках.

– Это Питер Шмид, – объявил Хоппер.

– Менеджер «Клавирхауса», – гордо добавил Питер.

Мы с Норой тоже представились.

– Насколько я понял, пару недель назад к вам приходила Александра Кордова, – сказал я.

– Тогда я этого не знал, – пылко ответствовал Питер, сцепив руки. – Но по описанию мистера Коула – да, пожалуй, к нам приходила именно она.

Он был из тех, у кого поначалу подозреваешь иностранный акцент, но затем слышишь, что он американец, просто изъясняется деликатно, тщательно отряхивая и поднося к свету каждое слово.

– А полиция вас не расспрашивала?

– Нет-нет. Полиция к нам не заглядывала. Я и не подозревал, кто эта девушка, пока сегодня не пришел мистер Коул. Он ее описал, и я узнал мгновенно. – Питер посмотрел на Хоппера. – Темные волосы. Красное пальто с черным кантом. Красавица.

– Когда она приходила? – спросил я.

– Вам назвать точную дату?

– Не помешало бы.

Питер забежал в нишу администрации. Повозившись за прилавком, извлек большой, набитый бумагами ежедневник в кожаном переплете.

– Почти наверняка был вторник, потому что у нас только что прошел музыкальный салон, – пробубнил он, откидывая обложку. – Обычно заканчивается к половине одиннадцатого. А в тот вечер около одиннадцати я наводил порядок в задней комнате и вдруг услышал великолепнейшую интерпретацию «Благородных и сентиментальных вальсов» Равеля. Вы их, разумеется, знаете?

Мы потрясли головами, чем, кажется, его насторожили.

– Ну что ж. Я забыл запереть дверь. – Он нахмурился, глядя в ежедневник, задумчиво прижал палец к губам. – Было четвертое октября. Да. Я почти уверен. – Улыбнулся, развернул ежедневник к нам и пальцем постучал по дате. – Я выбежал в зал и увидел ее за роялем.

– Каким и где он? – спросил я.

Он ткнул пальцем:

– «Фацьоли». В витрине.

Я подошел к роялю, Нора за мной.

– Хороший рояль? – спросил я.

Питер усмехнулся, будто я пошутил, и тоже подошел.

– «Фацьоли» – лучшие на свете. Многие профессионалы считают, что они лучше «Стейнвеев».

Роскошный и грозный инструмент, даже на мой дилетантский взгляд.

– Фортепиано – они как люди, – негромко отметил Питер. – У каждого уникальный характер. Он познается постепенно. И порой фортепиано бывает одиноко.

– А у этого какой характер? – спросила Нора.

– Ха. Это у нас примадонна. Училась бы в школе – была бы королевой бала. Временами капризничает, любит командовать. Если ее распустить, заберет власть. Но если пианист тверд, она воссияет. Фортепианные деки делаются из елового дерева. Так вот Фацьоли использовал ели из лесов Валь-ди-Фьемме в Северной Италии.

Он подождал нашего восхищения, но мы лишь молча хлопали глазами.

– Та же древесина, из которой в семнадцатом веке Страдивари мастерили свои легендарные скрипки. Она дает сочный, бархатный звук – ныне мастера не умеют его воспроизводить. Поэтому скрипки Страдивари стоят миллионы.

– И что вы сделали, когда ее услышали? – спросил я.

– Хотел сказать ей, чтоб приходила завтра. Мы ведь закрылись уже. Но ее игра… – он зажмурился и покачал головой, – будоражила. Сразу видно, что она училась у европейца, – непримиримая, порывистая артикуляция и в то же время глубочайшая проникновенность, в идеальном равновесии. На ум приходят величайшие пианисты. Аргерих. Паскаль Роже[42]. Духу не хватило помешать. Гении же не с девяти до пяти работают, n’est-ce pas? Не заговорил, пока она не доиграла.

– Долго играла? – спросил я.

– Минуты полторы. Лицо знакомое, но очень отдаленно. Будто внезапно вспомнил мелодию из детства, но не помнишь слова, почти ничего не помнишь, кроме горстки загадочных нот. – Он вздохнул. – Теперь-то я понимаю, что это была Сандра Деруин. Совсем выросла. Один из владельцев, Габор, говорил, что девочкой она приходила играть постоянно. Но я не сообразил. – Он в задумчивости помолчал. – Закончив, вежливо спросила, нельзя ли сыграть целиком всю сюиту, от Assez lent до Epilogue. Это минут пятнадцать. Разумеется, я сказал «да». – Он улыбнулся. – Попроси она разрешения сыграть все бетховенские сонаты, я бы тоже согласился. Доиграла, подняла голову, посмотрела на меня. Взглядом словно пронзила насквозь.