Деннис Лихэйн - Мистик-ривер Страница 31

Он отвел взгляд от тела, устремив его куда-то в заросли, взгляд растерянный, изумленный; казалось, он вот-вот скажет что-то еще.

Потом рот его закрылся, и он уже не пытался найти слова для выражения того, что чувствовал.

12

Ваши краски

Стоя у эстрады под экраном кинотеатра вместе со своим начальником, лейтенантом следственной службы Мартином Фрилом, Шон следил, как Уайти Пауэрс направляет движение коронерского автофургона, пятившегося вниз по склону, к двери, за которой лежала Кейти Маркус. Уайти пятился вместе с фургоном, подняв руки и время от времени указывая направо и налево. При этом он покрикивал и посвистывал сквозь сомкнутые зубы, и звуки его команд прорезали воздух, пронзительные, как щенячий визг. Глаза его перебегали с ограждений по обе стороны от него к шинам автофургона, а потом к лицу водителя в зеркальце бокового вида, глядевшего затравленно, так, словно он нанимался на работу в транспортную компанию, где его испытывают, и крайне важно, чтобы эти толстые шины ни на дюйм не отступили от намеченного.

– Еще! Прямо! Еще, еще немного! Вот так! Есть! – Поставив фургон именно так, как намеревался, Уайти отступил в сторону и распахнул задние дверцы фургона. – Молодец!

Уайти распахнул задние дверцы возможно шире, так, чтобы они загородили от посторонних глаз пространство за экраном, и Шон подумал, что сам он ни за что не догадался бы так сделать – словно занавесить место гибели Кейти Маркус. Но тут же он напомнил себе, что у Уайти опыта в таких делах куда как больше. Уайти тянул лямку службы еще когда он, Шон, развлекался на школьных танцульках и боролся с прыщами.

Два помощника коронера уже привстали, чтобы выйти через боковые дверцы, но Уайти их остановил:

– Нет, ребята, так не пойдет. Вылезайте-ка сзади.

Захлопнув боковые дверцы, помощники коронера вылезли сзади и исчезли, отправившись за телом, а Шон почувствовал в этом исчезновении некую окончательность, знак того, что теперь все дело за ним. Другие полицейские, эксперты и журналисты, кружащие сейчас в вертолетах над головой или вблизи места преступления, за ограждениями, скоро займутся чем-нибудь другим – транспортными происшествиями, кражами, самоубийствами – в помещениях со спертым воздухом и переполненными пепельницами.

Мартин Фрил взобрался на эстраду и сел там, свесив через край короткие ножки и болтая ими в воздухе. Он явился сюда с бейсбольной тренировки и через синее пальто и мундир пах солнцезащитным кремом. Он постукивал каблуками о край эстрады, чем немного раздражал Шона.

– Вы раньше работали с сержантом Пауэрсом, не так ли?

– Ага, – сказал Шон.

– Сложности были?

– Нет. – Шон следил, как Уайти ведет полицейского в форме к полукружию деревьев за экраном. – Мы с ним работали год назад в деле об убийстве Элизабет Питек.

– Женщина с ограничением в правах? – вспомнил Фрил. – Бывший муж сказал что-то об этом ограничении.

– Сказал, что бумага испортила жизнь ей, но не должна портить ему.

– Он получил двадцать лет?

– Да, двадцать полных. – Шон пожалел, что женщина в свое время отделалась всего лишь ограничением в правах. Ребенок ее рос в приюте, совершенно не понимая, что случилось и что с ним теперь будет.

Полицейский в форме удалился, а Уайти повел к деревьям еще несколько человек.

– Я слышал, он пьет, – сказал Фрил. Опершись ногой на пол эстрады, он подтянулся, прижав другое колено к груди.

– На работе я его пьяным не видел, сэр, – сказал Шон, удивившись про себя, кого Фрил числит на испытательном сроке, его или Уайти. Он видел, как Уайти наклонился, разглядывая пучок травы возле заднего колеса фургона, после чего поправил отворот джинсов с такой тщательностью, словно это были брюки из универмага «Брукс».

– Ваш напарник, сославшись на какой-то вонючий листок нетрудоспособности, якобы повредил себе что-то в позвоночнике – поправляет здоровье, гоняя на яхте и водных лыжах во Флориде. – Фрил пожал плечами. – Пауэрс попросил прикомандировать вас к нему, когда вы вернетесь. Вы вернулись. Больше таких выходок, как та последняя, нас не ждет?

Подобных выволочек Шон ожидал, в особенности от Фрила, и потому сумел придать голосу должную степень раскаяния:

– Нет, сэр. Временное помрачение ума.

– Не единственное, – сказал Фрил.

– Да, сэр.

– У вас нелады в личной жизни, но это ваши проблемы. Сказываться на работе это не должно.

Поглядев на Фрила, Шон перехватил его взгляд, сверкавший холодным стальным блеском, выражение, которое он за ним знал и которое означало, что спорить бессмысленно.

И опять Шон лишь кивнул, проглотив пилюлю.

Холодно улыбнувшись Шону, Фрил стал смотреть, как вертолет с репортерами кружит над экраном на высоте ниже положенной. Он смотрел на него так, словно собирался еще до захода солнца уволить всю команду.

– Вы ведь знаете эту семью, так? – спросил Фрил, не сводя глаз с вертолета. – Вы выросли здесь.

– Я вырос на Стрелке.

– Значит, здесь.

– Здесь – это Плешка. Не совсем одно и то же.

Фрил отмахнулся от этого уточнения.

– Вы выросли здесь. И одним из первых прибыли на место преступления. И вы знаете этих людей. – Он растопырил пальцы. – Я не ошибаюсь.

– Насчет чего?

– Насчет того, что вы способны взяться за это дело. – Он поглядел на Шона с улыбкой, какой улыбается тренер игроку-софтболисту: – Вы в числе самых одаренных моих ребят. Ведь так? Вы проштрафились, вас наказали. Вы готовы целиком и полностью посвятить себя этому делу?

– Да, сэр, – сказал Шон. – Будьте уверены, сэр. Сделаю все, чтобы себя реабилитировать, сэр.

Они взглянули на автофургон, когда внутри него что-то тяжело плюхнулось на пол, отчего шасси дрогнули, сместившись к колесам. Затем они спружинили опять, и Фрил сказал:

– Заметили, как их всегда бросают?

Да, их всегда бросают. На этот раз в душном черном пластиковом мешке на молнии – Кейти Маркус. Ее бросили в фургон, и волосы прилипли к пластику, тело обмякло.

– Знаете, – спросил Фрил, – что мне нравится даже меньше, чем когда чернокожие десятилетние парнишки погибают в гангстерской перестрелке?

Ответ Шон знал, но не подал виду.

– Когда в подведомственных мне парках убивают девятнадцатилетних белых девушек. Тут уж люди не скажут: «Во всем виновата экономика». Не преисполнятся печальной важности и неотвратимости произошедшего. Они возмутятся и потребуют заковать в кандалы злодея. – Фрил ткнул Шона локтем в бок. – Правильно я говорю?

– Правильно.

– Вот что им надо. Потому что они – это мы, и это надо нам. – И Фрил, ухватив Шона за плечо, повернул его к себе лицом.

– Так точно, сэр, – сказал Шон, потому что заметил в глазах Фрила огонек некоего странного воодушевления, словно он верил в сказанное им, как люди верят в Бога, или в вооруженные силы, или во всемирную сеть Интернета. Фрил был тем, кого церковники называют «укрепленным в вере», хотя в чем состоит эта вера, Шону было не ясно, а знал он лишь то, что Фрил находил в своей работе нечто, для Шона совершенно непостижимое – утешение, возможно, даже опору и почву под ногами. Честно говоря, временами он казался Шону полным идиотом, изрекающим глупые банальности о жизни и смерти и всегда точно знающим, что надо делать, чтоб все наладилось – рак излечился, и все стали единой семьей, и это очень просто, стоит только его послушать.

Но бывало и так, что Шон вдруг ощущал в нем сходство с отцом, сооружавшим в подвале свои птичьи домики для несуществующих птиц, и тогда он скорее нравился Шону.

Лейтенант Мартин Фрил работал следователем Отдела убийств их Шестой бригады дольше, чем два президентских срока, но на памяти Шона никто и никогда не называл его «Марти», или «старина», или «дружище». На улице в штатском его можно было принять за бухгалтера или за страхового агента – кого-нибудь в этом роде. У него была вежливая речь под стать всему его вежливому облику, а от каштановых волос теперь остался лишь венчик наподобие лошадиной подковы. Он был мал ростом, и странно казалось, как с такой комплекцией он смог пробиться в полиции и дослужиться до чинов; в толпе он мог затеряться, настолько неприметен он был. Любил жену, любил двух своих ребятишек, постоянно забывал свой пропуск в кармане теплой куртки, был активным членом церковной общины, усердным налогоплательщиком и добропорядочным гражданином.

Но вот чего не предвещал ни его вежливый голос, ни весь его вежливый облик, так это его ума, решительного, безапелляционного, сочетающего практичность и тенденцию нравоучать. Ты совершил тяжкое преступление, подпадающее под его, Мартина Фрила, юрисдикцию, и теперь это дело его, и горе тебе, если ты этого не понимаешь: дело это становится его личным делом.

– Я требую от вас проницательности и несговорчивости, – заявил он когда-то в первый день работы Шона в отделе. – Злости мне не надо; злость – это эмоция, а эмоции надо прятать, но в вас всегда должна сидеть досада – на то, что кресла здесь жесткие, что все ваши школьные друзья обзавелись «ауди», что преступники, эти кретины несчастные, думают, что могут творить злодеяния и мы это оставим безнаказанным. Досады этой, Дивайн, должно хватать на то, чтобы представленные вами документы никогда не отметались судом ни по причине недостаточной доказательности, ни потому, что неверно оформлены. Ее должно хватать на то, чтоб каждое ваше дело благополучно завершалось и каждый мерзавец препровождался в камеру, чтобы гнить там до скончания веков.