Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 32

В двери чулана, который мать запирала на засов, была скважина, оставшаяся от вынутого замка. Через скважину, когда пороли Серегу, подсматривала, Зинка, а когда пороли Зинку — подсматривал Серега. Сквозь окошечко проникало достаточно света, чтобы были видны сизо-красные полосы, которые ремень оставлял на коже…

Но материнское воспитание не ограничивалось репрессиями. В общем и целом Зинка и Серега ходили биты-мн много реже, чем все их соседи и школьные приятели. Зинке, правда, попадало чаще, чем Сереге, главным образом потому, что она была на четыре года старше, и за некоторые преступления братца доставалось и ей. Кроме того, Зинка уродилась туповатая, училась кое-как и, с трудом дотянув до конца седьмого класса, ушла в ремесленное. Серега же, хоть и не был пай-мальчиком, но учился вполне прилично, хотя и не по всем предметам. Особенно везло ему с математикой. И отцу, и матери нравилось, думали, инженером будет.

Почему инженером? Потому что был завод, вокруг которого вырос этот бывший поселок, а теперь город. Бывший майор работал там бухгалтером, а бывшая старшина — стрелком вооруженной охраны… И вообще, в тогдашнем поселке почти все работали там. Почему-то само собой разумелось, что и дети будут работать там же. Но вышло по-другому.

Зинка, со скрипом закончив ремеслуху, выскочила замуж за морского лейтенанта и уехала на Камчатку. Серега же, оттрубив два года в армии, на арапа и без блата поступил в Суриковское.

«Домурзильничался!» — проворчала мать не без презрения. Нет, раньше ей даже нравилось, что он рисует. Рисунки с каждым разом становились все лучше и лучше, в школе он и по рисованию, и по черчению всегда был среди первых. Дома же повсюду были разбросаны листы ватмана и картона с изоупражнениями на вольные темы.

Дом некогда принадлежал родителям отца. Во время войны и дед и бабка умерли. По сути дела, это была деревенская изба, вокруг которой на тесном — двадцать на двадцать метров — дворе теснились сарайчики и кусты, росла одичалая яблоня, вонял сортир и гудели мухи. На задах десяток квадратных метров было отдано под картошку. В одном из сарайчиков хранили дрова, в другом время от времени заводили живность, которая чаше всего сдыхала, не дойдя до товарного вида. В этом-то сарайчике и устроил Серега свою мастерскую. И тогда мать была довольна: сын после школы не мотается со шпаной, не пьет — чего еще надо? Главное, пусть дотянет до армии… В армию она верила так же свято, как Мальчиш-Кибальчиш.

Когда в учебке спросили, кто умеет рисовать, Серега вышел из строя. Из курсанта он превратился в рядового постоянного состава, сержантских лычек не получил, но и службы настоящей не увидел. Клуб! Ленкомнаты, наглядная агитация, боевые листки, стенгазеты… Сколько он тогда намалевал красных звезд, несущихся в атаку самолетов, гордых и грозных воинов в касках! Сколько лозунгов, красно-белых призывов, боевых кличей: «Служба два года — боеготовность всегда!» — «Мишень — с первого выстрела!» — «Не болтай у телефона, болтун — находка для шпиона!» — и еще что-то в этом роде. А нормативы ВСК за него сдал какой-то земляк… Предлагали остаться на сверхсрочную, завклубом все уговаривал. Но… служить Серега не хотел.

Почему его занесло в художники? Бог его знает. В училище в талантах не ходил, но программу, как говорится, выполнял. Уже тогда научился находить халтуру: детские сады, школы, клубы… Ой, сколько тут появилось на свет винни-пухов, пятачков, зайцев, волков, крокодилов ген и Чебурашек! Работал лихо: проекционный фонарь, цветной диапозитив и по контуру краской. Быстро и без напряга. Вырезал профиль Ленина из картонного щита, краской из баллончика — раз! — и готово. Это была работа. За это он получал бабки, на это жил, потому что от родителей ждать было нечего.

«Мурзильничал» он только дома. Пробовал все: акварель, темпера, гуашь, масло, даже аппликацию из цветной бумаги, продававшуюся в пакетах «Юный художник-оформитель». Пробовал листья и тополиный пух, резал из корней и веток. Потом сжигал в печке.

В семьдесят пятом, под тридцатилетие Победы, шевельнувшийся осколок уложил в постель отца. Только-только унялось, приехал неведомо откуда друг-однополчанин, решили выпить по сто грамм. Потом еще по сто… После третьей стопки отца не стало. Хоронили с воинскими почестями, с тремя холостыми залпами из автоматов и пирамидкой на могиле.

Мать пережила отца на десять лет. Ровно столько Серега был женат. Женился он по расчету, а может быть, от скуки, хотя вроде бы и по любви. Была такая Лена с московской пропиской, круглая и немного сонная. Ничего-то ей не светило, хотя она была девушка добрая и не такая уж глупая. Серегиной матери не понравилась — старшина сонных не любила. После двух летних приездов молодоженов в Серегин родной город мать проскрежетала: «Следующий раз на похороны приезжайте. Не споемся мы с ней…» Сказано-сделано, Серега с женой приехали только тогда, когда пришла нехорошая телеграмма. Тут ни оркестра не было, ни салюта. Мать схоронили под той же пирамидкой, что и отца. Лена по-деловому прошлась через домик и решила, что его надо продать. Вроде бы все это уже обговаривалось не раз, и давно был с этим согласен Серега, но… что-то заело. То ли ему не понравилось, как презрительно глядит москвичка на оставшиеся от родителей пожитки, то ли ей не понравилось, как он на это смотрит, только поругались они в дым, в пыль и прах, а поскольку детей у них не имелось, то и развестись смогли быстро, через ЗАГС. С тех пор Серега жил в своем доме.

Здесь было все то же, что и в Москве, хотя хуже со жратвой и досугом. Устроился в Дом пионеров руководить изокружком, разрисовывал столовые, детсады и клубы. В одном из клубов нашел постоянную работу.

Раньше во всем поселке не было ни одного дома выше двух этажей. Потом, в шестидесятых, появилось двадцать пятиэтажек-хрущоб, позже — десять блочных девятиэтажек, потом ряд за рядом стали наваливаться на старые домишки могучие бетонные коробки с лоджиями и лифтами. Лет пять назад до ближайших коробок было километра три, теперь они громоздились всего в пятистах метрах. Большинство поселковых хотело, чтобы эти полкилометра были пройдены побыстрее. Серега — нет. В бетонной клетухе он уже жил. Он уже испытал, что значит быть незнакомым даже с соседями по лестничной площадке. И потом — там не «помурзильничаешь».

ДОМА

Пятница, как уже известно, 13.10.1989 г.

Газ из баллона еще шел, поэтому обед Серега сварганил быстро. Для аппетита опрокинул стопку КВН («Коньяк, Выделанный Нами»), сжевал шляпку от соленого груздя, а потом выхлебал миску пакетного супа с названием «Кокошя юха». Стало тепло, и еще больше захотелось «мурзильничать». Давно стоял в глазах холст, и загрунтованную ткань пересекала двойная черная полоска. Почему? А так хотелось.

Выкурив папироску, Серега пошел в сарайчик. Там пахло краской, олифой, керосином, стружками. Подрамники Серега выстругивал сам. Еще вчера он сварганил очередной, обтянул его холстом и пристроил на мольберт. Но «мурзильничать» вчера не стал — ничего в голову не шло. Сегодня пришла вдруг эта двойная черная полоса. А почему двойная? Газовой сажей Серега провел сперва одну полоску шириной примерно в сантиметр, потом параллельно ей, в двух сантиметрах, другую. Отошел и поглядел по сторонам. Есть уже такое…

На стене сарайчика, рядом с лобзиком и лучковой пилой, висела миниатюрка, которую он называл «НТР». НТР означает, как известно, «научно-техническая революция». Картина была центрально-симметричная. Основной фон — лиловый — рассекали две вертикальные черные линии, точно такие же, как нарисованные сейчас, только промежуток пошире — миллиметров тридцать. Этот промежуток заполнял оранжевый фон. В самом центре миниатюры на этом фоне — черный силуэтах человека, мужчины или женщины — непонятно. Выше и ниже человечка — черные квадратики и прямоугольнички, похожие на просечки перфокарты. Человечек словно бы упирался ногами в нижнюю фигурку, выложенную из этих квадратиков и прямоугольничков, и одновременно как атлант в небеса упирался в нависшую над ним, точно такую же, только перевернутую, кучу квадратиков и прямоугольничков. В левом нижнем и правом верхнем углах тем же оранжевым колером были изображены большие квадраты, окаймленные с двух сторон тремя черными линиями. Внешняя и внутренняя были сплошные, а та, что между ними, пунктирная. С углов оранжевое пале уходило за обрез картины, может быть, даже в бесконечность. Правда, внутри поля просматривались какие-то кубики, кружочки, угольнички, шестиграннички, оранжевые, черные и голубые. Наконец, в левом верхнем и правом нижнем углах были изображены странные фигуры опять же из сугубо геометрических элементов, в которых одни углядывали компасную картушку, другие — шестерню, третьи — немецкий «железный крест», четвертые — цветок, пятые — еще что-то. И все это было изображено черным, оранжевым и голубым по лиловому фону. Но как это ни удивительно, почти все понимали, что человечку, который стоит на очень шаткой конструкции и держит над головой точно такую же, приходится очень хреново. Оранжево-черные углы тоже целились в человечка и грозили его смять и проткнуть, а из другой пары углов накатывались на него перемалывающие шестерни. Были, правда, оптимисты которые считали, что некоторые голубые многоугольнички, маячившие в пылающих жаром оранжевых печах, все же дают человечку какую-то надежду на спасение… Впрочем, таких почти что не имелось. Одно утешало Серегу — созерцатели миниатюры исчислялись единицами и, как правило, к знатокам искусства их никто бы не отнес. Надо бы, конечно, спросить, что имел в виду сам автор…