Алла Дымовская - Мирянин Страница 32

Мы все еще стояли перед дверью, и Тошка продолжал колотить в нее редкими равномерными ударами, чтобы не злить чересчур Юрасика. И Крапивницкая металась взглядом туда-сюда, не зная, прислушиваться ли к нам с Наташей из любопытства, или помогать увещевать Талдыкина.

– Не хочешь со мной, давай на троих сообразим! – предлагал через дверь Тошка. Он, кажется, напрочь позабыл про свою органическую несовместимость с Талдыкиным, сейчас главное для Антона была – мужская солидарность в несчастье. – Вот и Леха, то есть, Алексей Львович пришел. Ему тоже с похмелья плохо. Может, откроешь?

Ливадин выразительно просигналил мне обоими глазами, мол, не молчи, подтверди мысль.

– В самом деле, Юрий Петрович. Я с похмелья и все такое. Мне стоять тяжело. Ты впусти, – обратился я к запертой двери, в надежде на сострадание ко мне Талдыкина, как коллеги-выпивохи. Хотя при одной мысли, что мне придется пить спиртное, я чуть не сблевал на ковер.

– Лексей Львович! – вдруг раздался из-за двери вполне человеческий голос, даже без матюков (очень жалобный голос, я бы сказал). – И ты здесь? Мне очень нужно с тобой поговорить, только сейчас я не могу!

– Хорошо, поговорим, когда сможешь, Юрий Петрович! Только, чур! В ванной не топиться, в розетку пальцы не совать, вены не резать. Обещаешь? – Я наугад перечислил пришедшие мне в голову способы суицида, так, на всякий случай. Хотя именно граждане, подобные жизнелюбу Юрасику, никогда не станут творить над собой насилия, но чем черт не шутит. Тем более, я не знал, что же все-таки стряслось.

– Будь спокоен! – как-то зловеще прозвучало с той стороны. – А сейчас скажи всем, чтоб проваливали отсюда, или я не ручаюсь…!

Мы и провалили, несолоно хлебавши. По пути в номер к Ливадиным обсуждали на все лады, какая такая жуткая беда могла разразиться над нашим Талдыкиным, ничего не надумали, но всем было тревожно. Мы и сами не заметили, как стали говорить «наш Талдыкин» или «наш Юрасик», это вдруг сделалось естественным. И я подумал, что вовсе не шутят мудрые люди, когда говорят – общие несчастья сближают даже противоположности. В обычных обстоятельствах мы отдохнули бы на Мадейре и после расстались бы без сожалений, как случайные люди. И все, наверное, пошли бы своей дорогой. Мы в одну сторону, Юрасик – в другую, а девушка Вика – в третью. И может, изредка Никита сообщал бы нам: «А помните Талдыкина? Так вот он…» И мы бы слушали и припоминали, но без большого интереса.

Теперь все было иначе. И само возвращение в Москву казалось нам столь далеким и призрачным, что никто не жил уже родными столичными категориями, не строил планы и не сетовал на промедление. Наш путь пересекли два трупа, и оба лежали неотмщенные, и в их незримом присутствии невозможно было говорить о мирских делах. Мы словно переселились незаметно в иную жизнь, в параллельный мир, который был отделен от нашего не только тысячами километров, но и миллионами лет. И прежний круг существования стал нам отныне недоступен, как вчерашний день. Настоящий наш мир состоял теперь из пяти человек и одного проводника в царство мертвых, инспектора Харона ди Дуэро, но ни у кого из нас не имелось медной или золотой монеты, чтобы умилостивить его и заплатить за перевоз. И мы поневоле сплотились в одно общество, а когда столь разные люди вынужденно становятся чем-то единым, то противоречия рано или поздно разнесут их союз в клочья, и тогда жди еще одной, настоящей беды. А может, даже и не одной.

В люксе у Ливадиных я выпил ледяной воды из холодильника, и сказал: душно, пойду гулять. Наташа вызвалась меня сопровождать. Тогда и Крапивницкой не осталось ничего другого, как уйти к себе, а Тошка немедленно углубился в спортивные новости по Интернету. И даже намекнул аккуратно, что нам с Наташей не обязательно возвращаться скоро.

– А за Талдыкина не надо переживать, – сказал Ливадин нам в спины, – к ужину выйдет, вот помяните мое слово. Голод, он и волка из лесу выманит. – Он то ли пытался успокоить нас, то ли самого себя, то ли нашу коллективную, бессознательную совесть.

Мы вышли с центрального входа на тенистую крутую улицу, петлей сползавшую к океанской набережной. И остановились на тротуаре рядом с швейцаром, не зная, повернуть направо или налево. До этого мы с Наташей не сказали друг другу ни слова, вообще не издали ни звука, а шли рядом, как пионеры на прогулке, только горна и барабана не хватало. Руки – вдоль туловища, ноги – в маршевом ритме, голова, как деревянная, зрит только вперед.

– Давай пойдем в ту сторону, – указал я направо от себя. Молчать мне было нельзя, чем больше я безмолвствовал, тем больше во мне поднимался, как ржавая накипь, какой-то лютый гнев, разбавленный обидой. А ссоры я не хотел.

Мы свернули направо, как я и предлагал, но через десяток шагов остановились. Точнее, остановился я. Наташа не предпринимала никаких самостоятельных действий и все еще молча и покорно шагала рядом. И я не выдержал. Прекратил наше бессмысленное движение, затормозил под каким-то развесистым платаном, прямо у дороги.

– Ну, довольно. Невозможно так-то, – вдруг понес я жалобную околесицу. – Издевательство над человеком разумным – вот как это называется.

– Леша, ты о чем? – спросила она (и впрямь, речь моя была темна и в стороне от смысла).

– Прости, сорвалось. Это я от беспомощности, – пришлось сознаться мне, но тут же остаточный мой гнев взял свое: – Какого черта!!! Ты и Юрасик!! И это ожерелье дурацкое! Ты же не продажная девка. И вдруг такое… – Здесь голос мой совсем упал, и я испугался ее ответа.

– При чем здесь девка, тем более продажная? Не стану даже спрашивать, оттуда ты узнал. Наплевать. Ты что, бесишься из-за того, что я беру подарки от Талдыкина? – как ни в чем не бывало спросила Наташа.

Меня захлестнуло настолько через край, что я от боли и возмущения, вызванного ее спокойным и от этого особенно бесстыдным признанием, растерял все слова до единого. И опять между нами глумливой аурой повисло молчание

– У тебя есть муж, – нашелся я наконец, что сказать. И тут же сообразил, что произнес совершеннейшую ахинею.

– А если бы это ты, Леша, дарил мне «дурацкое ожерелье», тебя бы сильно волновал мой Ливадин? – и (вы не можете даже представить себе!) она усмехнулась. – Вот и выходит: плевать тебе, Лешенька, продажная я или бесценная, а главное. – Не ты покупаешь!

– Наташа, одумайся, что ты говоришь! – Вот тут меня прорвало. Из-за того, что меня поставили на одну доску с Юрасей, равно как и оскорбили в самом святом и тайном чувстве. И чувство мое тут же перестало быть тайным, когда вынужденно вдруг стало спасать мою честь: – Я всю мою жизнь! Я не смел! Даже думать! И ради тебя и ради Антона! И ты одна виновата, что я думать начал, вопреки себе! Когда увидел тебя с Юрасиком! Теперь ты все равно что плюнула мне в лицо, а я мечтал всегда, что я скажу, а ты поймешь!

Она посмотрела на меня тем взглядом, что однажды я уже ощущал на себе. Это опять был непонятный мне страх и опять соотнесенный со мной лично. И все, что ни говорила и что бы ни делала сейчас Наташа, она как бы изживала и пересиливала эту загадочную боязнь.

– Я понимаю, Лешенька, ты только не волнуйся так. Ты и сам живешь неизвестно в каких небесах, и другим жить не даешь на земле. Тебе-то какая разница, Талдыкин или мой Антон? Ты, как большой ребенок, гладишь соседскую собаку, а свою завести не решаешься. Так не все ли равно, кто у собаки хозяин? Или ты желаешь устроить мое счастье за чужой счет? Не выйдет, и не надейся. Потому что по твоим правилам счастье невозможно.

– Ты хочешь сказать, что я все проморгал и все упустил. Я, конечно, имею в виду, что «все» – это ты, Наташа. Так я знаю. Тоже мне, обратная сторона Луны! – И здесь мне неожиданно пришла в голову мысль, что мне пытаются сказать больше, чем я рассчитывал, и я почти сошел с ума от радости: – Ты думаешь, я еще могу все исправить? Что для меня есть надежда?

– И мой муж, а твой друг, сейчас тебя не волнует? Ты страшный человек, Лешенька! Я это всегда знала, да, – очень тихо сказала мне Наташа.

– Глупости! Я вовсе не страшный. – От ее обвинения, совсем для меня неожиданного, стало вдруг нехорошо. – И Тошка очень даже меня волнует. Я не собираюсь подкупать или соблазнять тебя, как вор, за его спиной. Я имел в виду свободное соперничество, и ты это знаешь.

– Ого-го, как знаю. Ты не Юрасик, ты руки пачкать не станешь. Твои методы, они еще кошмарней выйдут. Как в средневековой пытошной ради креста.

– Хорошо, – от греха подальше согласился я. Перепалка наша вдруг зашла не в ту сторону, и меня ни с того ни с сего Наташа объявила чуть ли не инквизитором. – Я Гудвин, великий и ужасный. Приятный комплимент, оттого что я не ничтожество в твоих глазах. Но скажи мне, если даже плюнуть на общеупотребительную мораль, кой черт тебя дернул связаться с Юрасиком?

– Ты извини, Лешенька, я не хотела тебя оскорблять, – попыталась со мной замириться Наташа, видно, поняла, что перегнула палку. – Ты весь больше меня там, куда люди не осмеливаются обычно ступать. Я это имела в виду. А Талдыкин – просто дурень, и я просто пользуюсь. Почему нет?