Дин Кунц - Казино смерти Страница 33

Я нахожу, что куда легче оставаться католиком. Который к тому же не ходит в церковь каждую неделю.

В чем-то Датура выглядела круглой дурой, в чем-то даже заслуживала жалости, но глупость и невежество нисколько не уменьшали исходившей от нее опасности. История человечества знает немало примеров, когда дураки и их последователи, абсолютно невежественные, но чрезмерно любящие себя, уничтожали миллионы.

Съев банан и успокоив душу змеи, обвившую ее ребра, она приготовилась к визиту в казино.

Шебуршание у промежности застало меня врасплох, и я сунул руку в карман, прежде чем понял, что включился виброзвонок сотового телефона Терри Стэмбау.

— Что у тебя там? — спросила Датура, заметив мое движение.

Мне не оставалось ничего другого, как признаться:

— Телефон. Я переключил его на виброзвонок, вот он меня и удивил.

— Он все еще вибрирует?

— Да. — Я достал телефон, и мы смотрели на него, пока звонивший не оборвал связь. — Все.

— Я и забыла про телефон. — Датура протянула руку. — Не думаю, что нам следует оставлять его у тебя.

Я передал ей мобильник.

Она отнесла его в ванную и ударила о каменную панель у раковины. Раз, другой. Вернувшись, улыбнулась.

— Однажды мы пошли в кино, так один кретин дважды за фильм разговаривал по телефону. Потом мы выследили его, и Андре сломал ему обе ноги бейсбольной битой.

Вот вам и еще одно доказательство, что даже самые плохие люди иногда способны на гражданский поступок.

— Пошли, — бросила она.

Я входил в номер 1203 с фонариком. И вышел вместе с ним (выключенным, зацепленным за ремень). Никто не возражал.

С лампой Коулмана в руке Роберт направился к ближайшей лестнице и начал спускаться первым. Андре, со второй лампой, замыкал колонну.

Датура и я спускались по широким ступеням между этими двумя суровыми, молчаливыми здоровяками, не один за другим, а, по настоянию Датуры, бок о бок.

Уже на первом пролете к одиннадцатому этажу я услышал ровное, угрожающее шипение. Наполовину убедил себя, что это голос змеиной души, которую, по словам Датуры, она носила в себе. Потом понял, что это звук горящего в лампах газа.

На втором пролете она взяла меня за руку. От отвращения я мог бы вырвать руку, да только подумал, что ей ничего не стоит приказать Андре оторвать у меня кисть, чтобы в дальнейшем я вел себя как джентльмен.

Но не только страх заставил меня оставить все как есть. Она ведь не по-хозяйски схватила мою руку, а взяла осторожно, даже застенчиво, и держала крепко, словно ребенок, предчувствующий, что впереди его ждут опасные приключения.

Я бы не стал биться об заклад, что в этой свихнувшейся и развратной женщине осталась хоть толика от невинного ребенка, каким она когда-то была. И однако, доверчивость, с которой она вложила свою руку в мою, дрожь, пробежавшая по ее телу в ожидании того, что могло лежать впереди, предполагали ее детскую уязвимость.

В ярком белом свете, который окружал Датуру чуть ли не сверхъестественной аурой, она посмотрела на меня, и в ее глазах стояло предвкушение чуда. Куда-то подевался привычный взгляд Медузы, теперь ему недоставало характерных для него холодности и расчетливости.

И улыбка лишилась насмешливости и угрозы. В ней читалась только радость. Еще бы, ведь маленькой девочке пообещали сладкое.

Я предупредил себя об опасности сострадания в данном конкретном случае. Так легко представить себе, что травмы тяжелого детства превратили ее в моральное чудовище, каким она стала, а потом убедить себя, что добротой травмы эти можно исцелить (и дать ей возможность пройти обратный путь, от морального чудовища к нормальному человеческому существу).

Ее психика формировалась не травмой. Датура, возможно, такой уже родилась, скажем, без генов сочувствия и сопереживания. В любом случае доброту она истолковала бы как слабость. А среди хищников любая демонстрация слабости есть приглашение к нападению.

Кроме того, даже если причина всему — психологическая травма, убийство доктора Джессапа этим не оправдать.

Я вспомнил натуралиста, у которого люди вызывали исключительно презрение. Вот он и решил написать документальную книгу о моральном превосходстве животных, особенно медведей. Он видел в них не только способность жить в тесном контакте с природой, недоступную человеку, но и умение наслаждаться жизнью, достоинство, сострадание к другим животным и даже что-то мистическое. Закончилось все тем, что его съел медведь.

Задолго до того, как я сумел бы разогнать туман самозаблуждения, сходный с тем, что окутывал сожранного натуралиста, Датура сама помогла мне прийти в чувство: когда мы миновали три лестничных пролета, начала рассказывать еще одну из ее занимательных историй. Ей до того нравился звук собственного голоса, что она не могла позволить задерживаться надолго хорошему впечатлению, которое производила улыбкой и молчанием.

— В Порт-о-Пренсе, если ты приезжаешь туда под защитой уважаемого знатока джуджу, есть возможность посетить церемонию одного из запрещенных тайных обществ, в которых состоит большинство вудуистов. В моем случае это были Соuchon Gris, «Серые свиньи». На острове все их боятся до ужаса, а в большинстве сельских районов они правят ночью.

Я сразу заподозрил, что у «Серых свиней» будет очень мало общего, скажем, с Армией спасения.

— Время от времени Couchon Gris приносят человеческую жертву и пробуют плоть. Гости могут только наблюдать. Жертву приносят на массивном черном камне, подвешенном на двух толстых цепях к железной перекладине под потолком, концы которой замурованы в стену.

Ее рука сжала мою, когда она вспомнила весь этот ужас.

— Человека, приносимого в жертву, убивают ударом ножа в сердце, и в этот момент цепи начинают петь. Gros bon ange тут же улетает из этого мира, но ti bon ange благодаря ритуалу может только перемещаться вверх-вниз вдоль цепи.

Моя рука похолодела и вспотела.

Слабый, тревожащий запах, который я уловил ранее, когда рассматривал возможность подняться по лестнице, появился вновь. Мускуса, грибов, парного мяса.

Как и прежде, передо мной возникло лицо человека, на труп которого я наткнулся в ливневом тоннеле.

— Если прислушаться к пению цепей, — продолжала Датура, — можно понять, что это не скрип трущихся между собой звеньев. Нет, это голос, вопль страха и отчаяния, бессловесная, не терпящая отлагательства мольба о спасении.

Бессловесно, безо всякого отлагательства я молил ее: замолчи.

— Этот голос продолжает звучать, пока Couchon Gris вкушают плоть с алтаря. Обычно это длится полчаса. Когда они насыщаются, цепи тут же перестают петь, потому что ti bon ange исчезает, распределяется равными долями среди тех, кто пробовал плоть жертвы.

Мы добрались уже до четвертого этажа, нам осталось миновать лишь шесть пролетов, и я больше не хотел этого слышать. Однако мне представлялось, если это история правдивая (а я верил, что так оно и есть), жертва заслуживала, чтобы ее как-то идентифицировали, не говорили о ней, будто о зарезанном теленке.

— Кто? — Мой голос сел.

— Что кто?

— Жертва. Кто был жертвой в ту ночь?

— Гаитянская девушка. Лет восемнадцати. Дурнушка. Ничем не примечательная. Кто-то сказал, вроде бы она работала швеей.

Пальцы моей правой руки ослабели настолько, что я более не мог держать Датуру за руку, вот с облегчением и отпустил ее.

Она улыбнулась мне, удивленная, эта физически идеальная женщина, чья красота (ледяная или — нет) заставляла поворачивать головы тех, мимо кого она проходила.

Мне вспомнились строки Шекспира: «Хоть ангел с виду, а смотри, что скрывается внутри».

Маленький Оззи, мой литературный наставник, который в отчаянии от того, что я недопустимо мало читаю классику, гордился бы мною, узнав, что слова, написанные великим бардом, пришли ко мне в самый нужный момент.

Он также отчитал бы меня за то, что я по-прежнему испытываю отвращение к оружию, вращаясь в обществе людей, для которых приятное времяпрепровождение — не поездка в Нью-Йорк на бродвейский спектакль, а присутствие на человеческом жертвоприношении на Гаити.

Когда мы шли по последнему лестничному пролету, Датура подвела итог:

— Это было удивительно. Голос в цепях тональностью полностью соответствовал голосу швеи, когда она еще живая лежала на черном камне.

— У нее было имя?

— У кого?

— У швеи.

— А что?

— У нее было имя? — повторил я.

— Я уверена, что было. Одно из этих странных гаитянских имен. Но дело в том, что ti bon ange не материализовался ни в каком виде. Я же хочу видеть. Но там ничего не увидела. Вот это меня разочаровало. Я хочу увидеть!

Всякий раз, повторяя: «Я хочу видеть», голосом она не отличалась от обиженного ребенка.

— Ты не разочаруешь меня, Одд Томас?