Александр Бородыня - Зона поражения Страница 36

Третий больной, просидев на своей кровати, наверное, час, с трудом поднялся и, отодвинув штору, встал у окна. Какое-то время Паша смотрел на его спину, одетую в мягкую пижамную куртку. Этот больной явно не испытывал острой боли, но даже в движении спины, в том, как он поглаживал ладонью седой ежик на голове, в нервозном дыхании читался страх.

— Сергей Константинович, а обедать сюда принесут или нужно куда-то в столовую идти? — спросил Паша.

— Это как хотите… — Он не обернулся даже. — Тут не строго. Нажмите кнопку, и сестра принесет сюда. Можете в столовую сходить, это в конце коридора.

— А курить где можно здесь?

— Лучше на лестнице. Там, — он показал рукой почему-то на капельницу, — больные курят там, рядом с телефонами…

Почему-то припоминая полуразрушенный дымящийся Грозный, где мертвые тела лежали прямо на улицах, а голодные дети меняли краденые боеприпасы на хлебные крошки, Паша поразился, что думает о войне с тоской, так, будто все это происходило очень давно, лет десять-пятнадцать назад, воспоминание было отдаленным и нестрашным.

«Оказывается, запах гари лучше, чем запах лекарств! — размышлял он, выстраивая возможную будущую статью. — Грохот бомбежки, когда к нему немного привыкнешь, значительно спокойнее, чем тишина онкологических коридоров, к тишине привыкнуть невозможно. Наверное, только в России каждые несколько месяцев умирает от рака народу больше, чем погибло в Чечне!

Хотя нужно будет проверить цифры, но точно же больше. Каждая третья смерть наступает от рака, это-то общеизвестно».

Он поискал глазами вокруг, сам не понимая, чего хочет, потом сообразил, что ищет авторучку и бумагу, разозлился на себя и вышел в коридор. Телефоны-автоматы размещались на стене большого лифтового холла, за автоматами была стеклянная узкая дверь, ведущая на лестницу. За дверью окно. Рядом с окном стояли большая пепельница, плевательница на черной железной ноге и такая же плевательница, полная каких-то неприятных кровавых сгустков. На белом узком подоконнике лежала пачка американских сигарет, на пачке коробок спичек.

В лифтовом холле никого. Паша взял сигарету, закурил, затянулся, выглянул в окно. Клиника стояла на возвышенности, и из окна открывался вид на новостройки. Кубы и квадраты совершенно одинаковых домов — безобразная сухая геометрия. Справа было видно шоссе. Летели на большой скорости цветные цепочки машин.

Докурив сигарету до фильтра, он вынул следующую, очень не хотелось возвращаться в палату. Какой-то трясущийся старичок опустил монетку в щель автомата и набирал номер. Кнопка лифта мигнула, бесшумно разъехались узкие двери. Вышла женщина в белом медицинском халате. В руках ее были завернутые в целлофан шикарные розы. У медицинской сестры было узкое бледное лицо, в ушах золотые треугольнички. Немолодое лицо, лет сорок пять, наверное, пятьдесят ей, отметил Паша. Морщинки замазаны, а губы, похоже, помадой совсем и не трогала, если только чуть-чуть. Затушив только что прикуренную сигарету, он проследил за женщиной. Чутье не обмануло. Встав в конце коридора, он увидел, как бесшумно она прошла до 707, скрылась за дверью, оставила цветы и тут же вышла.

Он вернулся в палату и прилег на койку, попытался сосредоточиться на своей воображаемой болезни.

— Зачем вы здесь? — все так же стоя у окна и не оборачиваясь, спросил больной. — Вы же здоровы!

— Почему вы так решили, Сергей Константинович?

— Видно!

— Что же видно?

— Вы слишком любопытны, и это видно. — Он говорил медленно, делая огромные промежутки между словами. — Человек может быть совершенно спокоен, может нервничать, смеяться… Впрочем, это не мое дело. — Он повернулся и присел на своей кровати лицом к Паше. — Когда у вас операция?

— Еще не назначили!

— А меня сегодня будут резать! Разрежут, сразу зашьют и ничего не скажут. Но не это страшно. — Голос больного стал каким-то неприятным, влажным. — Страшно то, что через три дня выпишут домой, — и он уточнил: — Выпишут домой умирать!

Солнце светило прямо в окно, и палата, наполненная его прямыми лучами, казалась белой. Стало жарко. Лежа на спине, Паша расслабился. На лице он ощущал ток воздуха, и через какое-то время стал улавливать еле различимое гудение кондиционеров… Он очень долго лежал, не меняя положения. Ему было страшно, и следовало отдать себе ясный отчет в этом. Хотелось бежать отсюда.

9

Когда он заснул, как вообще это получилось, Паша не понял, сохранились только какие-то смутные воспоминания об уколе. Склонившееся сверху лицо, белая шапочка, и блаженное тепло, тугой волной раскатившееся по телу. Может быть, ему по ошибке сделали чужой укол, может быть, это Валентина Владиславовна распорядилась, желая облегчить жизнь журналисту, хотя маловероятно, депутатская жена вряд ли пошла бы на такой риск.

«Может быть, меня засекли… и таким образом нейтрализовали? — Голова кружилась, и присесть на кровати удалось только с четвертой попытки. — Опознали по портрету в приемном покое, или эта, с цветами?.. Она же видела меня, когда вышла из семьсот седьмой. Что они мне вкололи? Лучше буду думать, что это ошибка…»

В палате было полутемно. Горел красный ночник над дверью, слабо светились кнопки в панелях над кроватями. Он помнил, что было написано над этими кнопками: «Вызов сестры». Склонился, желая прочитать надпись на панели, но буквы расплывались перед глазами. Никуда не годится, нужно как-то в руки себя взять… В палате теперь было только трое, Сергей Константинович отправился на операцию и не вернулся. Смерть на столе в таких случаях большая редкость, так что, вероятно, он ошибся: разрезали и удалили злокачественное образование, а теперь он где-нибудь в реанимации лежит, с каждой минутой увеличивая или уменьшая свои шансы на жизнь.

Ноги отказывались слушаться, и Паша держался за стену.

Он встал в темноте и чуть-чуть приоткрыл дверь в коридор, невидимый, но имеющий возможность наблюдать. Глаза просто смыкались, и удерживаться в положении стоя было очень трудно. Дверь с маленьким номером 707 находилась напротив, на другой стороне коридора. При такой звукоизоляции невозможно определить: есть кто-то в палате, кроме больного, или нет. Нужно было ждать.

Когда дверь 707 бесшумно распахнулась и из палаты вышла уже знакомая медсестра, Паша непроизвольно отпрянул назад и, покачнувшись на слабых ногах, чуть не свалился. Медсестра прошла по коридору и исчезла с глаз, повернув в лифтовый холл. Можно было уловить очень отдаленное скрытое гудение лифта.

Ему показалось, что прошло очень много времени. Глаза настолько привыкли к темноте, что он мог легко различать цифры на дверях. Ничего не происходило. Сон постепенно отступал, вероятно, заканчивалось действие введенного наркотика, но взамен сонливости в теле скапливалась неприятная свинцовая тяжесть. Что-то отчетливо тикало за спиной, наверное, какой-то незамеченный им медицинский прибор. Прислушиваясь, он улавливал дыхание спящих больных и даже бульканье капельницы.

«Они все сделали, пока я спал… Я все пропустил… — думал он, пытаясь определить, сколько времени он будет вот так стоять в дверях, разглядывать пустой коридор. — Если медсестра опознала меня по портрету в газете и если укол — их рук дело, то, уж наверное, дозу рассчитали! Какой смысл меня колоть? Только затем, чтобы я не смог проснуться вовремя».

Прошло еще немного времени, и Паша собирался уже сделать небольшой перерыв и прилечь. Тяжесть в теле просто уже душила его, стоять было невыносимо трудно, когда вдруг опять он уловил движение лифта. Конечно, это мог быть и рабочий лифт, опускающий больного в морг после неудачной операции, или, напротив, поднимающий его из оперблока в отделение реанимации, но следовало еще подождать.

Надавив пальцами на глаза и промокнув рукавом пижамы выступившие слезы, он повернул голову в сторону лифтового холла и замер от неожиданности. Быстрым шагом, казалось, прямо на него двигалась мужская фигура. Паша видел уже Тимофеева накануне днем в кабинете Валентины, и теперь память дорисовала то, что скрывала темнота: под голубым полупрозрачным халатом явственно проступает добротный серый костюм. Галстук в вороте идеально повязан — черный треугольник, запонки торчат в манжетах- золотые искры. Черные полуботинки, зачесанные назад черные волосы. На вид лет тридцать пять — сорок, не больше. Взгляд осторожный, но открытый. Тимофеев прошел по коридору, вошел в 707 палату и запер на ключ дверь изнутри.

«Что-то у него было в руке? — подумал Паша, осторожно выбираясь в коридор. — Что-то в руке… Похоже на бутылку. Не важно…»

Он подошел к двери под номером 707. Приложил к дереву ухо. Сквозь дверь почти ничего не было слышно. Встал на колени, заглянул в замочную скважину. Мелькнуло перед глазами что-то стеклянное. Бутылка. Коньяк. Золотые горы на этикетке. Мелькнула рука с хрустальной рюмочкой. И обзор закрыла спина в финской пижаме. Сообразив, что ничего толком не разглядеть, Паша прижался ухом к замочной скважине. Таким образом можно было ясно услышать все, что говорилось внутри палаты.