Эндрю Дэвидсон - Горгулья Страница 38

На груди твоей, оказывается, был прямоугольник нетронутой кожи. Слева, прямо над сердцем, он резко контрастировал с пораженными тканями. Прямо в центре зияла единственная рана, отверстие, явно сделанное острием. Я спросила у Брандейса, что это, и он сказал, что отверстие оставила сразившая тебя стрела. Она вошла неглубоко, а раны твои — от огня, пояснил он.

Я захотела узнать, что же именно произошло. Брандейс изменился в лице — он уже рассказывал всю историю медсестрам и ему нелегко было пережить ее снова. И все же он взял себя в руки.

Вы с Брандейсом были кондотьерами, стрелками (при слове «стрелки» Брандейс опустил глаза долу, словно стыдился называть свое занятие в доме Господа). Накануне разразилась битва. Вы бились с самострелами в руках, бок о бок, а потом миг — и тебя поразила горящая стрела. Брандейс тут же среагировал, но огонь уже охватил твое тело. Древко торчало прямо из груди, мешало тебе кататься по земле, чтобы потушить пламя, поэтому Брандейс отломил стрелу под самый корешок. В этом месте он прервал рассказ и протянул мне ладони, показывая собственные сильные ожоги. Он сорвал с тебя горящую одежду, однако было слишком поздно — ты успел обгореть.

Брандейс оставался подле тебя до конца битвы, с помощью арбалета отбиваясь ото всех, кто осмеливался приблизиться. Ваши войска одержали верх. Когда противники отступили, ваши товарищи принялись искать выживших.

Существовали всем понятные правила: раненого врага следовало уничтожить; если ранен был свой, но не смертельно, ему оказывали помощь. Если же раны были слишком серьезны и не оставляли надежды на излечение, своего солдата тоже убивали.

Такое убийство считалось актом милосердия, но практиковалось также и из экономии. Не годится, чтобы хорошие люди умирали медленной смертью, а терять ресурсы на выхаживание бесполезного солдата непрактично.

Вскоре вас с Брандейсом нашли свои. Решение не заставило себя ждать: ты обгорел слишком сильно, но тебе помогут облегчить страдания.

Юный воин Конрад выступил вперед и предложил свой меч и руку для решающего удара… только не думай, пожалуйста, что он стал бы сожалеть о подобном деянии.

Напротив, Конрад стремился добить тебя, поскольку был юношей амбициозным и кровожадным, почти бессовестным. Конрад успел положить глаз на должность предводителя, и твоя кончина — кончина очередного заслуженного воина — попросту приблизила бы его к званию кондотьери, командующего войском.

Однако в тот день командовал все же Хервальд, и с тобой он был знаком давным-давно. Именно Хервальд привел тебя в войско совсем мальчишкой. Ты одним из первых стал служить под его началом, и за долгие годы Хервальд исполнился к тебе большим уважением. Он вряд ли с радостью отдал бы приказ о твоей смерти, но выбора не было. Твой командир, впрочем, не хотел возлагать эту скорбную обязанность на человека вроде Конрада. Он предложил нанести удар Брандейсу, твоему лучшему другу. В случае отказа командир готов был убить тебя сам.

Брандейс и слушать не желал об убийстве. Он выпрямился во весь рост и вытащил меч.

— Я прикончу любого, кто осмелится сделать шаг! Друг мой не будет прирезан, как павшая лошадь!

Почему Брандейс не мог увезти тебя в безопасное место и сам выхаживать? Причина связана с принципами кондотты. Если стал кондотьером — это на всю жизнь. Так было всегда, и всегда так будет. Солдаты должны верить: на товарища можно положиться, в час беды никто не дезертирует. Ради соблюдения этого правила на всякого, кто попытался выйти из строя, объявлялась охота, которая неизменно заканчивалась жестоким убийством, без вариантов. Если Брандейсу разрешить оставить службу и выхаживать тебя, кто в следующий раз попросит привилегий?

Итак, Брандейс стоял над тобой, подняв меч против целого войска — и против нерушимой традиции. То была невероятная храбрость и невероятная глупость. Но, быть может, остальные невольно ощутили уважение к товарищу, который рискнул собственной жизнью за друга.

Псовую ситуацию можно было разрешить только одним способом — если бы Брандейс сумел предложить рабочий вариант. И на удивление, такой вариант нашелся.

Брандейсу было известно, что неподалеку от поля боя находится Энгельталь, славящийся едва не ежедневными чудесами. Брандейс поклялся собственной честью вернуться в строй еще до следующей битвы, если только ему будет позволено отвезти тебя в монастырь. Он справедливо заметил: поскольку все равно все думают, что ты умрешь, пускай тебе хотя бы разрешат скончаться под кровом Господа.

Хервальд согласился — редкий случай подобного снисхождения. Решение было мудрым как с политической, так и с гуманной точки зрения. Оно демонстрировало, что верных воинов ждет награда, и в то же время избавляло командира от необходимости лишать жизни старого друга. Никто не смог бы обвинить Хервальда в том, что он позволяет одному из лучших воинов покинуть ряды наемников, — ведь Брандейс обещал вернуться.

Конрад Честолюбец не решился при всех спорить с Хервальдом, особенно в минуту всеобщей солидарности и доброй воли, но стал нашептывать всякому, кто согласен был слушать: дескать, уж не в первый раз кондотьеры пренебрегли своим якобы нерушимым правилом.

— Неуж-то никто не помнит итальянского стрелка Бенедетто? Мы позволили ему сбежать и не стали преследовать. Доколе будем допускать подобное?

Слушали Конрада немногие. Большинство солдат согласились, что после стольких лет службы воин заслуживает позволения умереть ближе к Богу, в окружении заботливых сестер из Энгельталя.

Брандейс закончил свой рассказ и устало потер лицо руками. Я, кажется, заметила слезу, а может, просто каплю пота. Вот так ты и появился в монастыре. Так попал ко мне.

История Брандейса захватила всех присутствующих, даже тех, кто слышал ее раньше.

Отец Сандер нарушил тишину — стал хвалить усталого воина за христианский поступок. Матушка Кристина заметила, что не одобряет наемников, но уж завсегда распознает истинную братскую любовь. Она опять заверила Брандейса: в Энгельтале сделают все возможное. Монахини-медсестры согласно закивали. Слова, конечно, были хорошие и правильные, однако на всех лицах читалась скорбь. Никто не сомневался: ты умрешь.

Кроме меня. Мне хотелось провести пальцами по твоим ранам, хотелось почувствовать твою кровь.

В том, кто всем казался умирающим солдатом, мне виделся человек на грани воскресения. Я вспоминала раны Христа в лучший миг его жизни.

Брандейс выпрямил спину — так порой мужчины стараются расправить плечи в попытке обрести недостающие силы. Он неловко поклонился и сказал, что должен сдержать обещание и вернуться в отряд. И добавил, что верит в наши возможности и великодушие Господа. В дверях Брандейс помедлил и в последний раз взглянул на тебя.

После ухода Брандейса я весь день провела в скриптории. Я искала в наших книгах рецепт, молитву — что угодно, могущее исцелить тебя. Но, хотя действовать требовалось быстро, сосредоточиться мне было трудно. Я все пыталась представить вас двоих в битве, но безуспешно. Мне казалось, если Брандейс так заботится о твоей жизни, то никак не может быть одновременно и убийцей. А еще меня преследовало воспоминание, какой ты был спокойный там, на столе. Я тогда еще не понимала — у тебя болевой шок. Я сочла, что дух твой выскользнул из оболочки тела. Я была монахиней, и эти мысли очень беспокоили меня. И еще одна мысль меня мучила: я не спросила у Брандейса, как вышло, что четырехугольник на твоей груди не тронут огнем, хотя все тело столь серьезно пострадало от ожогов.

В книгах наших не нашлось рецепта для твоих ужасных ран. Не сверкнул мне в окошке луч света, не подсветил нужный абзац, и ветер сквозь распахнутые створки не пролистал до нужных страниц. К вечеру я решила, что должна вернуться в лазарет и сообщить медсестрам, что абсолютно ничего не нашла. Картина по сравнению с утром разительно изменилась. Столь ужасных криков я никогда в жизни не слышала. Всю жизнь я провела в монастыре — где уж мне было представить, что тело человеческое способно производить такие звуки. Сестры тщетно пытались тебя успокоить. Сестра Элизабет с радостью уступила место мне.

Ты был весь мокрый от выделяемых телом жидкостей, взгляд метался словно вслед за видимым тебе одному демоном. Я обхватила твою голову руками, но ты все бился в бреду. Я гладила твои волосы, бормотала что-то успокаивающее, а остальные лили на тебя воду. Тело твое дергалось от каждого плеска прохладной воды. Я тоже схватила кувшин и постаралась влить немного жидкости тебе в рот. Когда ты, наконец, разомкнул губы и сделал глоток, веки твои затрепетали и вдруг смежились и застыли.

Прошла зловещая минута тишины. Сестры переглянулись, явно думая, что ты мертв, и осторожно присели, утомленные борьбой за тебя.