Елена Прокофьева - Явление зверя Страница 38

Печаль в том, что на всю нашу дружную компанию супружеская пара была только одна: Зоя с Андреем. Конечно, если мы их попросим, они могут кого-нибудь из ребят официально усыновить. Но им и без того нелегко живется. Мы как-то старались оберегать Зою и, помогая ей по мере возможности, почти никогда не загружали ее нашими заботами, все решали втроем, между собой: Элька, Аня и я. Хоть Элька и мать-одиночка, хоть Анюта и сирота круглая, хоть я и потеряла самого дорогого человека, — но все равно нам всегда казалось, что Зое приходится тяжелее. Потому что работает она в госструктуре, а муж у нее — неудачник. И теперь нам очень не хотелось втягивать ее в эту историю. Достаточно с нее будет пожертвованных детских вещичек.

— Может, ты выйдешь за Шереметьева и вы их усыновите? — предложила Элька.

Она говорила об этом, как о некоем само собой разумеющемся действии, которое совершается быстро и просто! Я даже не нашлась, что ей ответить. Если сказать, что Костя не просил еще моей руки, — она же смеяться будет… Она всегда смеется над моей старомодностью.

Но, к счастью, Элька тут же позабыла о своем легкомысленном предложении и защебетала о чем-то другом — о комплексе витаминов, которые необходимы сейчас Гоше и Вике. Я слушала ее и думала: а ведь есть, наверное, на свете люди, которые удивились бы, посмотрев на нас. Которым и в голову бы не пришло взять на себя заботу о двоих сиротках, о чужих детях, случайно — на миг! — оказавшихся на пути… Наверное, проще было бы сдать их в приют. Но почему-то это не приходит в голову ни Анюте, ни Элечке, ни мне… По крайней мере, если бы все зависело только от меня, я бы, наверное, все-таки не смогла выбросить Гошу с Викой из своей жизни и позабыть о них. А ведь есть люди, которые могут! Для которых равнодушие и жестокость — норма жизни. Которые считают, что естественно быть жестокими, если жесток окружающий мир. Это — очень плохие люди. Но сами они считают себя просто нормальными. А таких, как мы, — блаженными… И что забавно: никто из нас даже не верит в Бога! Мы — все трое — агностики. Как и большая часть интеллигенции.

— Эй, Сонька, ты где?! — гаркнула мне прямо в ухо Элечка.

— Я здесь…

— Нет. Ты не здесь. Я тебя зову-зову, а ты все не отвечаешь… Заснула на телефоне?

— Нет. Я думала о том, какие мы все хорошие.

— Это мы-то хорошие? Насмешила…

— Хорошие. Особенно — ты. Заботимся о чужих детях.

— Ну, а что же еще мы теперь можем сделать? Выхода-то нет, кроме как о них заботиться.

— Выход есть… Можно было бы переложить заботу о них на государство.

— Надеюсь, ты не серьезно? Государство о себе-то позаботиться не может!

— Если бы мы не были хорошие, мы бы так и поступили.

— Ну, ладно, уговорила, хорошие… Так ты хоть послушай, что я говорю: мне удалось добыть якобы чудодейственную гомеопатическую мазь от потницы и прочих раздражений у младенцев, сегодня вечером поеду к Рославлевым, отвезу. Ты не заедешь?

— Нет, я же буду вечером сидеть с Надеждой Семеновной. Так что передавай привет.

— А денежки когда?

— Уже отдала Анюте. Ты смотри, при Лешке не проговорись, мы скрываем на всякий случай: вдруг обидится. Он раньше такой был… Гордый.

— По-моему, из него гордость за эти годы должны были выбить.

— Он стойкий. Как молодогвардеец. Из него не очень-то выбьешь… Так что ты не говори ничего.

— Кстати, кое-кто мог бы сказать, что мы так хорошо поступаем, потому что у нас есть деньги. Если бы денег не было — и не поступали бы…

— Если бы денег не было, мы бы действительно не смогли. Но большинство людей, имея деньги, только черствеют душой. В отличие от нас!

— Ой, что-то на спине зачесалось… Кажется, крылышки растут! — расхохоталась Элечка и тут же серьезно добавила: — Нужно Лешке инвалидную коляску купить. Хорошую.

— Дать денег? — уныло спросила я.

Свои закрома я уже выгребла, но, с другой стороны, я зарабатываю много — столько же, сколько и Элечка, — а трат у меня гораздо меньше, потому что нет детей, так что вполне естественным выглядело, что именно я должна сейчас оказать материальное вспомоществование… Но я отдала уже почти все, что оставалось от моих накоплений. Оставаться совсем без денег мне не хотелось. Слишком страшно это в наше время — остаться совсем без денег!

Словно почувствовав мое настроение, Элечка тут же добавила:

— Ну, да это — моя забота. И Зойкина. Она обещала по своим каналам добыть подержанную, но очень качественную, а я оплачу. И не спорь, ты и так много отдала на наше святое дело.

Чудодейственная мазь помогла, и страшные пятна на коже Вики вскоре исчезли. Но девочка оставалась все такой же заторможенной и ко всему безразличной. Она совсем не плакала. Даже если была мокрой или голодной. Когда ее кормили — покорно ела. Но как-то без аппетита, без удовольствия. А если Анюта сдвигала кормление на более поздний час, малышка никак не протестовала. Она совсем не реагировала на игрушки. Вика лежала в большом кресле, спешно переоборудованном под кроватку, и, если не спала, то просто тупо смотрела в потолок. Конечно, Анюте так было проще: Вика была — словно не настоящий ребенок, а макет ребенка. Но всем нам было тревожно: а что, если она так и не выправится? Одно дело — просто взять на себя заботу о чужом ребенке и вырастить его как своего. И другое дело — отдавать свои силы безнадежному инвалиду… Который к тому же не связан с тобою узами крови и любви.

Как-то очень быстро и легко наша жизнь вошла в нужное русло. Анька изо всех сил пыталась лечить Вику, Гуля полностью освободила бабушку от хлопот по хозяйству и плюс ко всему занималась с Гошкой, на полном серьезе готовя его к третьему классу, хотя я, признаться, сильно сомневался, что в этом году мальчишка сможет пойти в школу.

Сам я читал новые книжки по программированию, стеная и ужасаясь про себя, как же далеко вперед ушла любимая мною когда-то наука. В иные моменты мне казалось, что никогда уже не догнать улетевший вперед прогресс, но мне ничего не оставалось, как упорно ковылять за ним следом. Выхода у меня другого не было.

Если буду, как и раньше, программы писать, смогу хоть какие-то деньги зарабатывать. Анька сказала, что сейчас даже маленькие конторки все делопроизводство ведут на компьютере и платят хорошие деньги тем, кто подгоняет стандартные программы под их личные нужды.

Через пару дней после моего возвращения прилетела Элечка, совсем неузнаваемая, такая официальная, одетая в строгий темно-серый костюм, с волосами, собранными в скромный пучок, — увидел бы ее на улице, не узнал бы, — и кинулась меня обнимать, а потом воскликнула, что страшно торопится, потому что задержалась на работе и Гришенька ее заждался, поэтому чай пить она не будет, но обязательно придет и посидит с нами как-нибудь в другой раз, а сейчас забежала, чтобы отдать Гошке одежду своего сына и — от Зои — одежду для Вики.

Элечка поставила сумки, поцеловала Аньку, бабушку и упорхнула так быстро, что мы не успели опомниться.

А на следующий день, в воскресенье, как и было заведено все четыре года, бабушка, дед и Анька собрались на кладбище, на мою могилу…

— Теперь не на твою, — сказала бабушка. — Но ведь какой-то солдатик там похоронен и о его могилке надо заботиться.

Какой-то солдатик… Кто из троих, сгоревших в злосчастной БМПэшке? Игорь Воскобойников? Пашка Стрельцов? Или Генка Лазаренко? Теперь уже никто и никогда этого не узнает.

Любимая у чеченцев игрушка, под названием «шмель», предназначенная для уничтожения бронетехники, встречаясь с препятствием, мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри броневичка температуру градусов тысячи в три. В таком пекле боекомплект начинает взрываться, отрывая и откидывая метров на тридцать многотонные башни, разрывая в клочья экипаж, и тех, кому не посчастливилось сгореть в этой машине, опознать весьма проблематично, тем более что взрослый человек становится размером с грудного ребенка. То, что вместо четырех куколок из БМПэшки вытащили только три, не значило ровным счетом ничего, четвертую — просто не нашли. И какая разница, кто из них кто, небось не члены царской семьи.

Я старался не раздеваться при родственниках, мыться и переодеваться помогала мне Гуля, которая уже давно рассмотрела меня во всех подробностях. Конечно, я не смогу скрывать свои шрамы и ожоги всю жизнь, но пусть хотя бы пройдет какое-то время, все покроется пеплом и травой зарастет…

Так прошло несколько дней, и страх постепенно отпустил, я расслабился и успокоился. Понимал, что — нельзя, но ничего не мог с собой поделать.

Дом — это крепость. Маленькая крепость на втором этаже старого кирпичного дома, крепость, защищающая не камнем и не замками, а линялыми обоями и выцветшей фотографией родителей, пожелтевшей моделью «ТУ-154» с отвалившимся хвостом и огромным допотопным, компьютером на письменном столе, бабушкиными блинами, дедушкиными сигаретами «Беломор», Анькиными кремами и духами, тысячью родных мелочей, сопровождавших меня всю жизнь с самого рождения.