Питер Страуб - Магия кошмара Страница 38

Почему он оставил оба оркестра на пике их популярности? А может, у него были проблемы с отцом, а потом он просто перенес их на следующего руководителя группы? Скорее всего там произошла какая-то история. Ни один оркестр не захочет лишиться ведущего солиста, особенно учуяв запах первого успеха. Разве не могли они его уговорить или даже подкупить, лишь бы он остался? В голову мне приходили и другие вопросы, которых до меня никто не задавал. Что думает Хэт о тенорах, на которых оказал влияние? Дружит ли с кем-нибудь из своих «детей»? Приходят ли они в гости поговорить о музыке?

Вдобавок ко всему меня разбирало любопытство относительно уклада его жизни. Я хотел знать, какой вкус имеет жизнь гения, равного Леонарду Бернстайну.

Мысленно я снабдил Хэта огромной квартирой, изысканной мебелью, продвинутой стереоаппаратурой, хорошим, но не вычурным автомобилем, картинами... я вообразил себе все, что должно окружать известного американского артиста, по крайней мере по стандартам Джон Джей Холла и Эванстона, штат Иллинойс. Разница между Бернстайном и Хэтом заключалась в том, что дирижер скорее всего жил на Пятой авеню, а тенор — в Гринвич-Вилидж.

Я вышел из библиотеки, напевая «Любовь пришла».

4

В огромном, размером с толстый словарь телефонном справочнике по Манхэттену, прикрепленном цепью к полке под платным телефоном на первом этаже Джон Джей Холла, номера Хэта не оказалось. Вернувшись в библиотеку и пролистав такого же размера телефонные справочники Бруклина, Квинса и Бронкса, а также гораздо более тонкий справочник по Стейтен-Айленд, я столкнулся с той же проблемой. Но Хэт, конечно же, жил в Нью-Йорке, потому что где еще он мог жить? Как и все другие знаменитости, он избегал нежелательного вмешательства в свою жизнь, оставаясь вне телефонной книги. Больше я никак не мог себе объяснить отсутствие его номера в пяти городских телефонных справочниках. Конечно же, Хэт жил в Гринвич-Вилидж — вот для чего существовало это место.

Но когда я вспоминал нездорового человека, который каждый вечер входил в клуб и падал на ближайший стул, в душе моей начали зарождаться сомнения и колебания. Может быть, жизнь великого музыканта совсем не такая, как я вообразил. Хэт одевался вполне прилично, но не был похож на богача — казалось, он существовал так же отвлеченно по отношению к мировому успеху, как и его еженощные вариации на «Слишком трудно выразить словами». На секунду я представил своего кумира в обшарпанной квартирке, где по голому полу бегают тараканы, а с потолка капает вода.

Я не имел никакого представления о том, как живут джазовые музыканты. Голливуд, не боясь клише, окружал их нищетой. В редких случаях, когда литература снисходила до рассказа о джазменах, она тоже предлагала в качестве описания обстановки кровати со сломанными пружинами и облезлые стены. А литературная богема — Рэмбо, Джек Лондон, Ке-руак, Харт Крейн, Уильям Берроуз — частенько проживала в убогих, захудалых комнатушках. Вполне возможно, что телефонного номера этого великого человека не было в справочнике лишь потому, что он не мог себе позволить телефон.

Принять эту идею было практически невозможно. Должно найтись другое объяснение — Хэт не мог жить в съемной квартире без телефона. Этот человек обладал элегантностью своего поколения джазовых музыкантов, поколения, которое носило хорошие костюмы и начищенные туфли, играло в больших джаз-бандах и жило в автобусах и гостиницах.

И тут мне показалось, что я приблизился к разгадке. Произошло падение вниз от квартиры в Гринвич-Вилидж, которой я наделил его, к номеру в каком-нибудь «артистическом» отеле типа «Челси». Пожалуй, это тоже могло бы ему подойти и стоит гораздо дешевле. Почувствовав прилив вдохновения, я нашел номер «Челси», набрал и спросил комнату Хэта. Клерк ответил мне, что он не проживает в отеле.

— Но вы знаете, кто он, — сказал я.

— Разумеется, — ответил клерк. — Гитарист, правильно? Я знаю, он играл в одном из оркестров в Сан-Франциско, только не помню, в каком.

Я повесил трубку, ничего не ответив. Оставался единственный способ узнать номер телефона Хэта — спросить у него самого. Или продолжать обзванивать все отели Нью-Йорка.

5

В понедельник все джазовые клубы были закрыты. Во вторник профессор Маркус задал нам к пятнице прочитать «Ярмарку тщеславия»; в среду, после бессонной ночи над Теккереем, мне пришлось приготовить доклад по «Двум щеголям» Джеймса Джойса к семинару в пятницу. Две ночи в среду и четверг я провел в библиотеке. В пятницу выслушал лекцию профессора Маркуса о выдающемся произведении Теккерея и зачитал сокурсникам свой неказистый доклад по Джеймсу Джойсу, на каждой из пяти страниц которого слово «прозреть» повторялось не меньше двух раз. Во время моего представления преподаватель кивал и улыбался, а когда я вернулся на место, он демонстративно взял мой маленький доклад двумя пальцами и прочистил горло.

— Некоторые из вас, детки, слишком самоуверенны, — сказал он.

Все остальные его замечания потонули в ужасном чувстве жгучего стыда. Я пришел в свою комнату с намерением прилечь на пару часиков и проснулся от жуткого голода через десять часов, когда и бар «Вест-Энд», и даже местный «Шок с орехами» были давно закрыты на ночь.

В субботу вечером я занял свой обычный столик перед эстрадой и сидел в ожидании, пока трио играло свои обычные номера. В середине «Любовь пришла» я оглянулся с видом знающего человека в предвкушении драматического появления Хэта, но он не появился, и композиция продолжалась без него. Джон Хоус и два других музыканта, казалось, совсем не были обеспокоены таким нарушением обычного хода вещей и продолжали играть «Слишком трудно выразить словами» без своего лидера. В течение следующих трех песен я все время оборачивался и искал глазами Хэта, но сет закончился без него.

Хоус объявил короткий перерыв, музыканты встали и направились к бару. Я ерзал на своем стуле, нянчась со второй бутылкой пива за вечер, и то и дело оглядывался на дверь. Устало тащились минуты. Я боялся, что он так и не придет. Он умер в своей комнате. Его сбила машина, с ним случился удар, он уже лежит мертвый в госпитале — как раз когда я собрался написать статью и воздать ему по заслугам!

Через полчаса на сцену вышли Джон Хоус и еще один музыкант все еще без своего лидера. Было ощущение, что никто, кроме меня, не замечает отсутствия Хэта. Остальные посетители разговаривали и курили — то были дни, когда люди еще курили, — и обращали внимание на музыку только между дел, в перерывах между разговорами. Так было всегда, даже когда играл Хэт. Но сейчас Хэт опаздывал уже на полтора часа, и я видел, как бандитского вида человек за стойкой, владелец заведения, хмурит брови, поглядывая на наручные часы. Хоус играл произведения, которые мне особенно нравились, мои самые любимые из его современных записей, но в состоянии беспокойства и раздражения я почти ничего не слышал.

К концу второй композиции Хэт вошел в клуб и упал на стул немного тяжелее, чем обычно. Хозяин дал знак официанту, который тут же направился к Хэту с традиционным стаканом спиртного на подносе. Хэт уронил шляпу на стол и принялся сражаться с пуговицами пальто. Когда он услышал, что играет Хоус, то застыл, держась руками за пуговицу, и стал слушать, и я слушал тоже — музыка имела более жесткое, более тяжелое, более современное звучание, как на пластинках Хоуса.

Хэт кивнул сам себе, снял пальто и начал бороться с защелками на футляре. Публика одобрительно зааплодировала Хоусу. В этот раз Хэт собирал свою трубу дольше обычного, и Хоус и два других музыканта повернули головы и смотрели, насколько он продвинулся. Они делали это с таким видом, будто боялись, что он вообще не дойдет до сцены. Хэт огибал столы с закинутой назад головой, улыбаясь самому себе. Когда он подошел к сцене, я заметил, что он идет на цыпочках, как маленький ребенок. Хозяин скрестил руки на груди и внимательно за ним наблюдал. Хэт почти вплывал на сцену. Он облизнул язычок. Затем опустил саксофон и, уже открыв рот, поднял глаза на нас.

— Леди, леди, — сказал он мягким, высоким голосом. Первые слова, которые я услышал из его уст. — Благодарю вас за внимание к нашему пианисту, мистеру Хоусу. А теперь я должен объяснить свое отсутствие во время первого сета. Мой сын скончался сегодня днем, и я... занимался... деталями. Спасибо.

Он сказал Хоусу всего лишь слово, поднес саксофон к губам и начал играть блюз под названием «Подпрыгнула шляпа», одну из двадцати песен. Публика сидела, замерев от потрясения. Хоус, басист и барабанщик продолжали играть, будто ничего не случилось, — должно быть, они знали о его сыне, подумал я. Или, может быть, знали, что никакого сына не существует, и Хэт всего лишь придумал это немыслимое объяснение своего опоздания на девяносто минут. Хозяин клуба закусил нижнюю губу и выглядел необычно задумчивым. Хэт играл знакомые, несложные пассажи, тон его был жестким, почти грубым. В конце соло Хэт повторил одну ноту для всего ансамбля, он вглядывался в темноту зала. Может быть, он смотрел, как уходят клиенты — три пары и двое поодиночке вышли из зала, пока он играл. Но я не думаю, что Хэт вообще что-то видел. Когда мелодия окончилась, он наклонился к Хоусу, прошептал ему что-то, и тот объявил короткий перерыв.