Жан-Кристоф Гранже - Конго Реквием Страница 39

Единственное сенсационное известие было получено около десяти вечера от Мэгги, позвонившей дочери, чтобы сообщить ей то, что остальные, конечно, уже знали: убит Джованни Монтефиори, отец Софии. Жестокое убийство с нанесением увечий и кражей органов.

Теперь Гаэль понимала, почему Лоик уехал накануне в Италию, не сказав ей ни слова. К ней по-прежнему относились как к впечатлительной младшей сестренке – к ней, которая столкнулась в прямом противоборстве с Человеком-гвоздем второго поколения. По словам Мэгги, никого не арестовали и итальянская полиция пребывает в растерянности – если только в очередной раз от нее не скрывали информацию, способную ее напугать.

Гаэль всего пару раз видела итальянского жестянщика, и от его смерти ей было ни холодно ни жарко. Она только подумала о Софии, своей вечной сопернице, которую наверняка застала врасплох эта ужасная гибель: трагедия случилась как раз в тот момент, когда она поклялась отомстить своему родителю…

Позже, в ночи, Гаэль вдруг спросила себя, а не связано ли это убийство, пусть не впрямую, с Человеком-гвоздем и тем мрачным следом, что он за собой оставил. Нет, абсурд. Куда более вероятно, что Монтефиори поплатился за какую-нибудь грязную финансовую операцию в Африке: директор «Колтано» был убит таким же образом в Конго несколькими месяцами раньше. В конечном счете она решила выкинуть это из головы. Не мое дело.

В полночь позвонила Одри, спросила, что нового. Гаэль ответила, что все в порядке, не упомянув, что она не дома. Со своей стороны, Гаэль тоже ничего не выяснила – что само по себе уже было новой информацией. Запросы в службу актов гражданского состояния не дали никакого результата. Во Франции проживало несколько Эриков Кацев, но ни один не подходил под описание их клиента. Также ни один несовершеннолетний не соответствовал именам детей психоаналитика: Хуго и Ноа. Что до супруги, поиски ни к чему не привели. Напрашивался вывод: терапевт не только назвался фальшивым именем, он еще и выдумал себе семью. Кто же был на фотографии, стоящей на письменном столе?

Гаэль не сообщила о своем открытии – новом адресе Эрика Каца. Она хотела дождаться завтрашнего утра, допросить с пристрастием консьержку и выяснить номер его квартиры. Может, тогда она пригласит Одри на еще один взлом… В час ночи она заснула, пока оба здоровяка бдели. Сейчас было чуть больше семи, и крепко спали уже они. Браво, легионеры.

Ей захотелось размять ноги, и она, бесшумно открыв дверцу, вышла из машины. Сигаретка – и мозги прояснятся. На самом деле по-прежнему было темно, и она словно окунулась в непроницаемый холодный кокон, налитый свинцовой синевой.

Внезапно она метнулась под козырек подъезда: Кац вышел из дому. Может, вот он, тот случай, которого она ждала, чтобы наведаться в его квартиру? Но она одумалась. Главным вопросом было: куда он идет в такую рань? Она глянула на «мерседес»: наемники все еще спали. Без малейших размышлений она пристроилась за Кацем. У него был все тот же тонкий, внушающий тревогу силуэт: шпион из шестидесятых, крадущийся по послевоенному Берлину.

На площади Коста-Рика он сел в такси на стоянке. Гаэль ускорила шаг и тоже поймала машину:

– Езжайте за тем такси!

В жизни бы не подумала, что ей придется произносить эту фразу. Таксист повиновался и глазом не моргнув – его ночь подходила к концу, и требовалось нечто большее, чтобы его удивить. Из предосторожности она натянула шапочку – ее буйная светлая, почти белая шевелюра была лучшим способом засветиться – и вжалась поглубже в сиденье. Время от времени она вытягивала шею, чтобы глянуть на другое такси, «шкоду-седан», явно совсем новую. Она дрожала от возбуждения. Конечно, лихорадка приключения. Но еще и извращенное удовлетворение оттого, что отныне выслеживает она.

Порт-Майо, окружной бульвар в направлении Порт-де-Клиньянкур. Она представила, какие физиономии будут у двух церберов, когда они проснутся. Движение было свободное, день неуверенно занимался. Жесткая холодная серость парижского утра, мутный воздух окружной дороги, насыщенный токсичными газами, – из всего этого в ее глазах слагалась загадочная дорога, что-то вроде сказочного леса, только тусклого и отравленного.

«Шкода» выехала из города через Порт-де-Лила.

– Куда это он? – спросила она у шофера.

– Мне-то откуда знать?

Площадь Маркиз-дю-Веркор – Гаэль увидела название на экране GPS, – эспланада с красными кирпичными прямоугольниками и застекленными зданиями по бокам; такси выехало на авеню Федэрб и исчезло в переплетении безымянных улиц. Вскоре они опять встретились и покатили вдоль глухой оштукатуренной грязно-бежевой стены. Гаэль начала опасаться, что ее засекли: в такой час здесь не было ни одной машины, кроме них.

«Шкода» остановилась. Кац вышел и сразу направился в цветочную лавку. Странно, что они открыты так рано, подумала Гаэль.

– Вы знаете, где мы? – спросила она, расплачиваясь с шофером.

– На кладбище в Лила.

Она торопливо выбралась из машины. Кац с большим алым букетом уже зашел в ворота, примыкающие к небольшому домику с кучей окошек. Еще несколько шагов, и она увидела за решеткой огромное поле могил и стел.

8:30. Она одна с Кацем и тысячами мертвецов.

День наконец разгорелся, и следить за целью, оставаясь незамеченной, стало труднее – вокруг ни души. Психиатр остановился перед темным склепом, порылся в карманах и открыл дверь из кованого железа. Он исчез, как призрак, вошедший в стену.

Гаэль, надвинув шапочку до бровей, подошла ближе, выбирая самые высокие стелы, чтобы прятаться за ними. Метрах в пятидесяти она остановилась и стала ждать. Она и вообразить не могла более подходящих декораций для своего сериала: безлюдное утро, силуэт в плаще, кладбище, чего уж лучше? Не хватало только, чтобы он появился с чемоданом в руке. Она уже начала прокручивать разные сценарии, – возможно, старый Морван был причастен к смерти кого-то из его близких или же Кац стремился отомстить за свою дочь…

Он вышел с пустыми руками, скользнул по аллее и исчез в сером воздухе. Через десять морозных минут Гаэль приблизилась к святилищу. Возбуждение согревало ее больше, чем пальто.

Мавзолей строгостью линий напоминал блиндаж. Над дверью была вмурована доска с тремя именами и датами, выгравированными золотыми буквами:

ФИЛИПП УСЕНО 1960–2006

ХУГО УСЕНО 1995–2006

НОА УСЕНО 1998–2006

Одна фамилия, один год смерти: семейная трагедия. Несчастный случай? Преступление? Коллективное самоубийство? Какая связь между Филиппом Усено и Эриком Кацем? Несет ли психоаналитик ответственность за эту гекатомбу? Был ли Усено пациентом, всю глубину отчаяния которого врач не смог оценить? А она сама – могла ли она быть связанной с этой трагедией?

Внезапно у нее мелькнула другая мысль, скорее странная: а вдруг двое мужчин были любовниками? И сразу в ее голове сложилась канва происшествия: Филипп спал с Эриком, жена Филиппа обнаружила измену и убила всех. Нет, это терапевт спал с женой, а муж принес свое потомство в жертву мести. Или же… Уймись, Гаэль, у тебя перегрев.

Она сфотографировала доску мобильником, удостоверилась, что кованая дверь заперта, а потом удалилась, как мышка. Засунув руки поглубже в карманы, она поклялась, что больше не будет ничего себе воображать, пока не услышит Одри по телефону.

Второй день на Луалабе.

Ничего нового. Эрван уже понял, что это путешествие превратится в бесконечную череду однотипных часов, пейзажей и ощущений. Бóльшую часть времени – низкорослые джунгли, флуоресцирующая зелень, текущая к горизонту. Иногда – лес, деревья с высокими стволами, переплетением лиан и глубоко уходящими корнями. Потом снова равнины, изнемогающие от жара, иногда перерезанные пустынной тропой.

Приближаясь к берегу, они неизменно попадали в перенасыщенную влагой растительность, словно скрепленную в илистой воде нитками из коры. Мертвые деревья, кишащие насекомыми, крокодилы, более неподвижные, чем поваленные стволы, гниющие пироги… Кое-где появлялись брошенные хижины – они казались слепленными из глины и веток, как птичьи гнезда. Или их обитателей изгнали из этого мира, или род угас сам собой. Сейчас они двигались по пустому континенту. Нечто вроде месива, вымоченного в травах и грязи. Ад одиночества и безразличия, без начала и конца, без предела и границ.

Когда на него накатывал настоящий мандраж, Эрван сосредоточивался на пассажирах. Он уже вычислил неизменные этапы жизни на борту. Утром, при пробуждении, начиналось броуновское движение и всеобщая суета, подчиняющаяся, однако, глубинному порядку: у каждого было свое место, никто никогда не падал за борт. Остальную часть дня все прокаливались, как шкварки на сковородке. С полузакрытыми глазами путешественники валялись, не имея сил даже защититься от слепящего пекла. Ближе к вечеру жизнь возвращалась, и всеобщее веселье длилось до наступления ночи, когда все затихали из страха привлечь милицию или, того хуже, духов.