Стивен Хантер - Честь снайпера Страница 39

– Послушай, приятель, – на довольно приличном русском языке обратился он к человеку на столе, – так мы никуда не придем. Мы оба понимаем, чем все это закончится. Вопрос только в том, каким окажется путь до конечной точки. Если бы мы с тобой поменялись местами, ты поступил бы со мной точно так же, так что тут, честное слово, нет ничего личного. Идет война, только и всего, и каждый должен выполнять свой долг. Так почему бы тебе не облегчить себе жизнь?

«И мне тоже», – мысленно добавил Салид.

Докурив сигарету, он смял окурок. На роль камеры пыток погреб плохо подходил, но приходилось довольствоваться тем, что есть. Приспосабливаться. Таково солдатское ремесло. С точки зрения самого Салида, он вовсе не был жестоким, всего лишь был практичным, иначе ничего не добьешься.

– Не утомляй меня своими рассказами о том, что ты просто заблудившийся крестьянин. Крестьяне не слоняются по горам – только не во время войны. Они понимают, что это опасно. Ты находился в горах с какой-то целью, выполнял некую задачу, и, полагаю, я знаю, что это за задача. Так что будь добр, выкладывай все, что знаешь.

Мужчина лежал распятый на столе, привязанный веревками. Он был почти полностью обнажен, если не считать грубой повязки, прикрывавшей срам. Сколько еще он продержится? Нос у него был сломан, зубы выбиты, оба глаза заплыли. Кровь сочилась из десятка порезов и ссадин. Все тело представляло собой сплошное буйство синяков, кровоподтеков, гематом и, самое страшное, ярких алых бутонов, распустившихся в тех местах, где его жгли факелами. Огонь – самый первобытный страх, самый болезненный мучитель, самый жестокий соперник, и Салид без колебаний использовал его против своих врагов.

– Давай еще раз пройдем с самого начала. Мы схватили тебя, когда ты поднимался в горы, с тремя буханками хлеба, пучком моркови, тремя картофелинами и большим куском солонины. Кто-то в деревне дал тебе еду. Это нам известно. И я тебе вот что скажу: нам нет до этого никакого дела. Все замечательно. Небольшой героизм со стороны какого-нибудь глупца крестьянина, не из-за чего поднимать шум. Мне все равно. Гиммлеру тоже все равно, всем все равно. Это твоя победа, хорошо? Ты защитил друзей, ты никого не выдал ненавистному мучителю из полицейского батальона в дурацкой красной шапке, ты герой, Сталин может тобой гордиться. Если бы у меня было время, я бы поцеловал тебя за твой мужественный поступок.

Но ты бандит. Ну разумеется, кем еще ты можешь быть? Ты добыл еду для других бандитов, прячущихся в горах. Они остались в живых после перестрелки, случившейся несколько дней назад. Возможно, среди этих бандитов есть женщина, известная своей меткой стрельбой. Ты должен был раздобыть винтовку, чтобы эта женщина выполнила поставленное перед ней задание. Ты собирался вернуться к ним, из чего следует, что ты знаешь, где они скрываются. Это и есть все, что я у тебя спрашиваю. Расскажи нам. Наведи. Отдай этих бандитов нам в руки. Если ты согласишься, я оставлю тебя в живых. Мы разрежем веревки, окажем тебе медицинскую помощь, ваши войска все равно придут сюда через несколько недель, а то и дней, тебя отправят в госпиталь, а все жители деревни будут говорить: «Он нас не выдал, он настоящий герой!» Тебе вручат красное знамя, и после войны ты вернешься к себе в деревню с грудью, увешанной орденами и медалями, герой Великой Отечественной войны. Каждый год двадцать второго июня ты будешь надевать свои награды, напоминая всем о своей храбрости во время войны с Гитлером.

Мужчина молчал. Он лежал, угрюмо уставившись в низкие своды погреба, проваливаясь в небытие и снова приходя в сознание. Боль накатывалась на него волнами, каждая следующая, казалось, была сильнее предыдущих. Он не был героем, он работал на земле, на которой вкалывал по шестнадцать часов в день, чтобы прокормить себя и свою семью. Вот только все зерно, что вырастало на этой земле, отбирали слуги Сталина. Существовало только одно измерение, в котором его можно было считать «свободным»: он не собирался говорить.

– Кажется, сильнее всего на тебя действует огонь, – помолчав, снова заговорил Салид. – Крестьяне боятся огня. Огонь может уничтожить хлеб, спалить избу, распугать скот, предупредить казаков, и за одну ночь будет потеряно все. Так что страх перед огнем сидит в тебе глубоко. Я уже жалею о том, что потратил столько времени, избивая тебя. С моей стороны это было большой глупостью. Бить можно еврея, он не выносит боли, даже небольшая боль ломает его, и вот он уже продает свою семью, родителей, раввина, детей. Поверь, я вдоволь этого насмотрелся. Но твоя жизнь настолько сурова, что боль для тебя ничего не значит. Мы могли бы лупить тебя до тех пор, пока сами бы не свалились без сил. Я глупо потратил время и силы своих друзей-боснийцев.

Их было двое, в сапогах и брюках. В свете факелов блестели их мускулистые груди и здоровенные руки. На лицах ни капли жалости и еще меньше любопытства. Профессиональные мучители, они насмотрелись всякого, поэтому страдания этого бедняги нисколько их не трогали.

– Итак, повторяю снова: пожалуйста, говори. И тогда будут вода, еда, уют, морфий, шнапс или эта ужасная водка, которую вы так любите. После чего ты проводишь нас в лес и покажешь, где скрываются бандиты и где у вас назначена встреча. А затем ты получишь все, получишь столько, сколько у тебя никогда в жизни не было.

Распятый на столе мужчина неотрывно смотрел в потолок заплывшими глазами. Он ничего не сказал.

– Несите факел, – обернувшись, распорядился Салид. – Припечем ему те места, с которыми мы уже поработали, и займемся новыми.

Поднявшись наверх, он вышел на улицу и уселся на солнце, выкурить еще одну сигарету. Ему были видны облака тумана и брызг, нависшие над Прутом. Рев низвергающейся вниз воды заглушал крики.

Салид сидел, курил и думал.

Этот человек сломается. Скоро. Никто не может устоять перед жестоким мучителем – это убеждение разделяли войска СС, а также арабские националисты, активно готовящиеся к войне с англичанами. Салид примкнет к ним, как только закончится эта война, и наконец очистит Палестину от скверны. Арабские восстания 36-го и 39-го годов покажутся жалкими пустяками! А вот в следующий раз…

Салид огляделся по сторонам. Сегодняшняя операция была проведена великолепно. Вместо того чтобы с грохотом въехать в деревню на трех бронетранспортерах, Салид остановился за километр от Яремчи и выслал вперед легкие маневренные группы, чтобы посмотреть, что к чему. И действительно, его люди поймали крестьянина. И теперь все являлось лишь вопросом времени. Крестьянин отведет их куда надо, они схватят девчонку, и это дело станет для него, Салида, очередным триумфом. Что гораздо важнее, новая победа поможет ему выбраться из этой дыры, куда вот-вот нагрянут русские танки, и вернуться к себе на Балканы, откуда, когда придет время, можно будет без труда смыться, воспользовавшись содействием одной из служб СС. Став легендой, Салид вернется на родину, где превратится в могучее оружие в новой, следующей войне и завоюет мир на условиях, к которым так жадно стремился.

Ему только нужно, чтобы этот подонок сломался как можно скорее! Времени в обрез. Русское наступление начнется со дня на день, и как знать, что оно принесет? Вот почему для Салида было так важно постоянно иметь в своем распоряжении бронетранспортеры. С ними он всегда сможет увезти своих людей по горной дороге в Ужгород. Без них он станет еще одним дураком в растянувшейся на шесть километров колонне несчастных жертв, которых севернее Львова гонят на заклание.

И еще одно: чтобы поймать русского снайпера, Гредель решил пойти на большой риск. Он подставится под прицельный выстрел Белой Ведьмы, пусть и оставаясь на большом расстоянии. Обергруппенфюрер готов был поставить свою голову на то, что она в него не попадет, точно так же как готов был поставить на то, что она обязательно попытается. Гредель принял решение лично посетить очаровательную деревню Яремчу. Белую Ведьму заманят в ловушку, захлопнуть которую предстоит ему, Салиду. Но что, если он потерпит неудачу? Подобная мысль приводила молодого араба в ужас. Нет, Аллах этого не допустит. Но было бы гораздо лучше, если бы этот мерзавец сломался и показал дорогу к…

– Господин капитан, скорее сюда! Этот подонок.

В дверях стоял один из мучителей, и по встревоженному выражению его лица Салид сразу же сообразил, что известие его ожидает неприятное. Встав, он вошел в здание и спустился в погреб.

Крестьянин по-прежнему лежал распятый на столе и живой, но оба его глаза были вырваны. Пустые глазницы обильно кровоточили. Крестьянин корчился от боли, удерживаемый прочными веревками.

– Во имя всего святого, зачем вы это сделали? – гневно обрушился на своих подручных Салид. – Видит бог, теперь нам нет от него никакого толку!

Господин гауптштурмфюрер, это не мы! Он сам высвободил свою правую руку, не знаю как. И в то самое мгновение, когда я отвернулся, чтобы взять факел, он большим пальцем выдавил себе оба глаза.