Нацуо Кирино - Хроника жестокости Страница 4

Мать – человек, ничего не понимавший в реальной жизни. Есть такое слово – «мера», так вот оно для нее не существовало.

Она говорила, что не хочет быть похороненной в заводском доме, всегда одевалась ярко, к месту и не к месту, любила экстравагантные наряды и поступки. От всего этого попахивало театральщиной. Длинная, почти до пола, юбка, красный палантин на плечах, синие тени на веках, большие блестящие клипсы, волосы выкрашены в каштановый цвет. Когда она, кокетливо улыбаясь, направлялась в супермаркет, люди обязательно оглядывались на нее и смотрели вслед. Наверное, остатки тепла, поселившегося в душе матери в молодости, когда она ходила на концерты, все время освещали ее изнутри.

Дома по утрам мать распевала хоровые упражнения. Если кто-то из соседей говорил, что слышал, как она поет, ее лицо расплывалось в улыбке в ожидании комплиментов. Если же люди молчали, она впадала в уныние и обижалась: «Это они нарочно, притворяются, что ничего не слышали. Думают, я нос задираю, раз музыкальное училище окончила. Вот и злятся».

У матери отсутствовало чувство реальности, она выглядела белой вороной в нашем микрорайоне, где все представляли собой однородную массу. Из-за этого мне часто доставалось. Хотела бы я знать: сколько людей искали меня по-настоящему, не притворяясь, что ищут, когда я пропала?

Мне постоянно говорили о матери гадости, отпускали в ее адрес идиотские шутки, но я была еще мала и, к счастью или несчастью, плохо понимала, что происходит. Тем не менее, уже тогда у меня было неприятное ощущение, что моя мать – не такая, как другие. Что касается отца, он был человек мягкий, бесконфликтный, даже рассердиться ни на кого не мог. Обычный технарь, он с головой ушел в разработку метода высушивания лука для добавления в ту самую лапшу, которую делали на его фабрике.

До того случая – это произошло осенью, когда я училась в четвертом классе, – я занималась с матерью музыкой и ездила в соседний городок в балетный класс. Больше никто из детей туда не ездил.

В нашем микрорайоне имелся свой балетный кружок, что-то вроде музыкального класса моей матери, учившей детей пению и игре на фортепиано. Занятия проходили в клубе раз в неделю. Мать сходила туда на разведку и, вернувшись, прошептала мне в ухо:

– Они там танцуют в спортивном трико. Прямо урок физкультуры, честное слово. Ну что это за преподаватель?! Руки, как крюки, даже на пуанты толком встать не может.

Так я стала ездить на балет в соседний городок и воспитала у себя куда более жесткий взгляд на действительность, чем у матери. Я научилась видеть жизнь такой, как она есть, не отворачиваясь от нее. Соседские ребята, завидев маменькину дочку, возвращающуюся с балета, тут же начинали надо мной издеваться. Одна девчонка тыкала пальцем в мои распущенные волосы, дразнила чучелом. Мальчишки бежали следом и пронзительно верещали, явно подражая маминым вокальным упражнениям. А те, кто постарше, насмехались над моим розовым балетным трико: «Глядите, какой поросеночек!»

Опустив голову, я спешила поскорее добраться до автобусной остановки. Кэндзи похитил меня, когда я возвращалась с балета, и после того, как меня освободили, я вот что подумала: все, кто меня травил, конечно, удивились, узнав, что со мной произошло, но посочувствовал ли мне хоть кто-нибудь?

В городке, куда я ездила, жили «белые воротнички», работавшие в нашем городе. В балетном классе местные девчонки тоже категорически отказывались меня признавать. В основном из семей клерков, служащих, учителей и богатых фермеров, они держались тесным кружком и были неразлейвода. Как только я появлялась на пороге класса, все тут же поворачивались в мою сторону и начинали шептаться и хихикать.

Наверное, я одета не так и лицо у меня дурацкое – вот они и смеются, с досадой думала я, но у их насмешливых улыбочек была и другая причина.

Как-то раз я закончила упражнение, ко мне подошла одна простушка из их компании и, не скрывая разочарования, сказала: «Думаешь, у тебя очень здорово получается, раз ты специально сюда ездишь?» Я долго не понимала, почему они меня так не любят. А оно вон, оказывается, в чем дело! Балет был мне безразличен, и я ездила в класс против воли, только потому, что мать этого хотела. Вот что им и не нравилось. Если бы я любила танцевать и занималась изо всех сил – тогда, может, меня бы и приняли за свою. Даже у детей дружбе сопутствует уважение. Говорят, девчонки из балетного класса, узнав, что я пропала по пути домой, переглянулись и тихонько рассмеялись.

Короче, я не соответствовала этому месту, но это как-то до меня не доходило. Мать я не любила, хотя, наверное, очень похожа на нее.

Занятия в балетном классе вела наивная девушка, которой еще не было двадцати пяти. Она надевала бледно-лиловое или нежно-голубое трико, обтягивавшее ее гибкую фигурку, и подобранную в тон цветастую юбку из жоржета, каждый день – другую, чем вызывала у девчонок восхищение. Поскольку в М. найти такие шикарные вещи было нельзя – специального балетного магазина в городе не открыли, – девчонки накупили жоржета и нашили юбок на свой вкус, чтобы походить на сэнсэя. Конечно, сшить юбку из тонкой ткани, да еще такого покроя ребенок не может, поэтому получилась нелепица – опять все легло на плечи родителей. Я же всегда надевала черное трико, хотя оно мне и не нравилось, зато выделялось на общем фоне, и матери об этом знать было ни к чему.

Все произошло в ноябре, вечером. Занятия в балетном классе заканчивались в пять часов. На улице было совсем темно, и почти всех девчонок приходили встречать матери. Только я одна садилась в автобус и ехала домой. Не понимаю, почему в тот вечер я не сошла на остановке в нашем новом районе, а поехала на другой берег. Помню только, что из-за черного трико девчонки обозвали меня вороной.

Как я потом слышала, никто из пассажиров автобуса не видел школьницу, которая сошла на конечной в К., на том берегу реки. Они заявляли об этом в один голос. То есть я исчезла, и никто этого не заметил. Тогда, надо думать, меня увезли на машине прямо с остановки, где я одна ждала автобуса? Полиция, видимо, так и посчитала и поиски в городе К. вела чисто для проформы, рассматривая в качестве подозреваемых лишь владельцев автомобилей из города и ближних деревень, которые никакого отношения к делу не имели. Для меня осталось тайной, куда они все смотрели – набившиеся в автобус взрослые, возвращавшиеся с работы, и школьники в кителях с высокими воротниками.

В автобусе я не спала. Должно быть, как и полагается четверокласснице, спокойно мне не сиделось – сначала я разглядывала пассажиров, потом вытащила заколки, стягивавшие волосы так туго, что, казалось, кожа со лба натянулась на затылок, проверила в сумке, с которой ездила в класс, на месте ли журнал комиксов, и тихонько вздохнула, вспомнив, как меня обозвали вороной. И еще: сидевший рядом со мной мужчина средних лет вроде бы подал мне заколку – я уронила ее на портфель, лежавший у него на коленях. И встретилась глазами с водителем автобуса, который посмотрел на меня в заднее зеркало, когда я выходила в К. на конечной.

Почему ни у кого из пассажиров не остановился на мне взгляд? Да потому что подсознательно им хотелось выбросить меня из головы, стереть из памяти. Разве не так? Не знаю, по какой причине, но в детстве меня окружала людская неприязнь. Со всех сторон – в микрорайоне, где мы жили, в школе, в балетном классе. Что вызывало эту антипатию? Выражение лица? Поведение? Видимо, хоть я сама этого не замечала, людей раздражало нечто, не способное найти компромисса с реальностью, – мне это передалось от матери. Впрочем, что-то мне подсказывало: людям хотелось вычеркнуть меня из списка – не то чтобы я уж очень выделялась на общем фоне, просто им было неприятно, некомфортно, что ли.

Или это железная воля Кэндзи начала действовать уже в автобусе? Воля Кэндзи… Вопль человека, жаждущего заполучить маленькое милое существо. Собаку, кошку, птичку… все равно. Все они были закопаны на заднем дворе цеха, где работал Кэндзи.

Автобус затормозил перед нашим микрорайоном, и я посмотрела на освещенные улицы городка К. за дамбой. Огни ярко сверкали. На самом высоком здании светилась неоновая вывеска кабаре – выплясывавшая девица в купальном костюме посылала воздушные поцелуи. Домой ехать не хотелось. Вернее, не хотелось видеть, как мать готовит ужин.

Будучи человеком импульсивным и раздражительным, она метала молнии на кухне, сдвинув брови и морща лоб. С грохотом доставала с полок чашки и тарелки. С силой дергала за ручки, выдвигая ящики, выхватывала оттуда палочки для еды. Бросала в раковину картофель из пакета. Громко стучала ножом по кухонной доске. Я никак не могла понять, почему она, человек, любящий красивое пение, с таким чувством играющая на пианино, в жизни издает такие звуки. Обычно, когда мать принималась за ужин, я тут же садилась к телевизору и отключалась. В тот вечер меня наверняка ожидала дома такая же сцена. Видеть мать в своем амплуа у меня не было никакого желания.