Алма Катсу - Употребитель Страница 4

— Что это было? Как… как ты это сделала? — спрашивает Люк дрожащим от страха голосом. Он садится на табурет, потому что ноги его не слушаются. — Кто ты… Что ты такое?

Последний вопрос действует на девушку, словно удар под ложечку. Она опускает голову, светлые кудри занавешивают ее лицо:

— Это… Это — единственное, о чем я не могу вам сказать. Я уже сама не понимаю, что я такое. Не имею понятия.

Это невероятно. Такого не бывает. Этому нет объяснения. Кто же она? Мутант? Или она сделана из синтетических самовосстанавливающихся материалов? Она — какое-то чудовище?

«Но выглядит абсолютно нормально», — думает врач. Его сердце снова бьется чаще, кровь шумит в висках. Квадраты линолеума расплываются в стороны…

— Мы вернулись — он и я, — потому что скучали по этим краям. Мы понимали, что здесь все будет по-другому, что все наши ровесники давно умерли, но мы так тосковали по всему, что у нас было когда-то, — печально произносит девушка, глядя в стену. Ее слова, похоже, обращены не к Люку.

Люк вспоминает о странных ощущениях, испытанных им при встрече с этой девушкой. Это покалывание позади глазных яблок, эта тонкая, словно бы электрическая связь между ними. Он хочет понять.

— Хорошо, — произносит Люк дрожащим голосом, положив руки на колени. — Это чистой воды безумие — но рассказывай. Я слушаю.

Девушка делает глубокий вдох и на миг зажмуривается, будто собралась нырнуть в воду. А потом она начинает свой рассказ.

Глава 2

— Я начну с самого начала, потому что эта часть моей жизни мне понятна, и я запечатлела ее в своей памяти, опасаясь, что иначе она потеряется в процессе моего странствия по бесконечным просторам времени.

Мое первое четкое воспоминание о Джонатане Сент-Эндрю — яркое солнечное утро в церкви. Он сидел на краю семейной скамьи, а их скамья была самой первой в зале, где собиралась церковная община. Ему тогда было двенадцать лет, а ростом он уже был с любого из взрослых мужчин в деревне. Он был почти таким же высоким, как его отец, Чарльз, который основал наше маленькое поселение. Мне говорили, что Чарльз Сент-Эндрю когда-то был блестящим капитаном ополчения, но в те годы это был мужчина средних лет, с патрицианским брюшком.

Джонатан не обращал особого внимания на службу, — но на нее, честно говоря, мало кто обращал внимание. Воскресная служба могла тянуться часа четыре, а то и все восемь, если проповедник считал себя заправским оратором, так что кто мог, не покривив душой, сказать, что слушает каждое слово? Ну, может быть, так могла сказать мать Джонатана, Руфь, сидевшая рядом с сыном на простой скамье с вертикальной спинкой. Она происходила из рода бостонских богословов и могла бы устроить пастору Гилберту взбучку, если бы считала, что он служит недостаточно пламенно. Ведь речь шла о душах людей, а она, вне всякого сомнения, считала, что души обитателей этой деревушки, затерянной в глуши, вдали от благотворного влияния цивилизации, подвергаются особому риску. Но Гилберт не был фанатиком, и длительность его проповедей обычно ограничивалась четырьмя часами, поэтому все мы знали, что очень скоро вернемся на волю, к веселому солнцу.

Девочки из нашего городка очень любили глазеть на Джонатана, но в это воскресенье глазел он. Без зазрения совести пялился на Тенебре Пуарье. Уже минут десять он не сводил с нее глаз. Взгляд его карих лукавых глаз скользил по красивому личику Тенебре, по ее лебединой шее. Но дольше всего Джонатан смотрел на ее грудь, в которую при каждом вдохе впивался тугой корсаж. Похоже, ему было безразлично, что Тенебре старше его и с шести лет обручена с Мэтью Комстоком.

«Это — любовь?» — гадала я, глядя на Джонатана с балкона, где мой отец и я обычно сидели вместе с другими бедняками. В эту церковь ходили только мы с отцом, а мать и ее родня посещали католическую церковь, расположенную на другом краю городка. Моя мать была родом из акадианской колонии, с северо-востока. Прижавшись щекой к руке, лежавшей на поручне, я смотрела на Джонатана пристально, как может смотреть только по уши влюбленная девчонка. В какой-то момент вид у Джонатана стал такой, словно ему плохо. Ему стало трудно дышать, и наконец он отвернулся от Тенебре, которой, похоже, было совершенно безразлично то, какое впечатление она производит на любимейшего из сыновей города.

Если Джонатан влюбился в Тенебре, то я могла спокойно броситься вниз с балкона церкви на глазах у всех прихожан. Потому что уже в двенадцать лет я абсолютно ясно осознавала, что люблю Джонатана всем сердцем, и уж если мне нельзя прожить с ним всю жизнь, тогда мне лучше умереть. Я сидела рядом с отцом до конца службы, и у меня ком подкатил к горлу, и слезы застилали глаза, хотя я мысленно твердила себе, как это глупо — так горевать из-за того, что не имеет никакого смысла.

Когда служба закончилась, мой отец, которого звали Киеран, взял меня за руку и повел вниз по лестнице. На лужайке перед церковью мы могли встретиться и поговорить с соседями. Это было наградой за то, что ты высидел всю службу до конца: возможность перемолвиться словом с соседями. Хоть небольшое облегчение после шести дней тяжелого, изнурительного труда. Для некоторых это был единственный шанс поговорить за неделю с кем-то, кроме родственников. Услышать последние новости, сплетни. Я стояла позади отца, пока он разговаривал с мужчинами. Я выглядывала из-за отцовской спины, пытаясь найти глазами Джонатана. Я так надеялась, что он не будет болтать с Тенебре. Он стоял позади своих родителей и сердито смотрел им в затылок. Он явно хотел поскорее уйти, но с таким же успехом он мог желать, чтобы в июле пошел снег: общение после службы длилось обычно не меньше часа, а при хорошей погоде, как в тот день, — и дольше того. Особых любителей поболтать приходилось уводить с лужайки силком. Отцу Джонатана приходилось вдвойне нелегко, поскольку многие мужчины только в воскресенье могли обратиться к человеку, являвшемуся отцом города, с какими-то просьбами. Бедный Чарльз Сент-Эндрю. Только много лет спустя я поняла, какую тяжкую ношу он нес на своих плечах.

Откуда у меня взялась храбрость поступить так, как я поступила в тот день? Может быть, мной руководило отчаяние и решимость не отдавать Джонатана в руки Тенебре. Как бы то ни было, я отошла от отца. Как только убедилась в том, что отец не замечает моего отсутствия, быстро побежала по лужайке к Джонатану, лавируя между группами разговаривающих горожан. В двенадцать лет я была маленького роста, мне было легко спрятаться от взгляда отца за широченными юбками дам. Наконец я подбежала к Джонатану.

— Джонатан, Джонатан Сент-Эндрю, — проговорила я. Слова сорвались с моих губ жалким писком.

Впервые в моей жизни эти прекрасные темные глаза посмотрели на меня, только на меня. У меня екнуло сердце.

— Да? Чего тебе надо?

Что мне было надо? Мне удалось привлечь его внимание, но я не знала, что сказать.

— Ты из семьи Мак-Ильвре, да? — с подозрением осведомился Джонатан. — Невин — твой брат.

Я зарделась, вспомнив неприятный случай. И почему только я не вспомнила об этом раньше, прежде чем подойти к Джонатану? Прошлой весной Невин подстерег Джонатана около продуктовой лавки и разбил ему нос в кровь. Они дрались, пока взрослые их не разняли. Невин почему-то ненавидел Джонатана лютой ненавистью. Мой отец извинился перед Чарльзом Сент-Эндрю, и все сочли случившееся обычным мальчишеским хулиганством. Ни мой отец, ни Чарльз не догадывались о том, что Невин, вне всякого сомнения, убил бы Джонатана, представься ему такой случай.

— Ну, чего тебе? Небось тебя Невин подослал?

Я часто заморгала:

— Я… я хотела тебя кое о чем спросить.

Но я не могла говорить, когда рядом было столько взрослых. Очень скоро родители Джонатана заметят, что около них крутится девочка, и задумаются, какого черта понадобилось старшей дочке Киерана Мак-Ильвре, и не решили ли вообще дети Мак-Ильвре постоянно осаждать их сына.

Я взяла Джонатана за руку:

— Пойдем со мной.

Я повела его через толпу назад, в пустую прихожую церкви. Почему-то — никогда не смогу понять почему — он меня послушался. Странно: никто не заметил, как мы ушли, никто не окликнул, не велел вернуться. Никто не пошел следом за нами. Судьба словно бы сговорилась с нами и была готова подарить нам с Джонатаном несколько мгновений наедине.

Мы вошли в гардеробную комнату. Холодный каменный пол, темная ниша — вполне уединенное место. Звук голосов, доносившихся с лужайки, звучал приглушенно. Джонатан смущенно переступал с ноги на ногу.

— Ну? Что ты мне хотела сказать? — спросил он немного раздраженно.

Я собиралась спросить его о Тенебре. Я хотела расспросить его обо всех девочках в нашем городке. Хотела узнать, какие из них ему нравятся, и не обручен ли он с кем-то из них. Но я не могла произнести ни слова. Слова застряли у меня в горле, я была готова расплакаться.