Ингер Фриманссон - Доброй ночи, любовь моя Страница 4

В подвале также стоял старый бельевой бак, которым упорно пользовалась Флора. Дважды в месяц она устраивала большую стирку, и в такие дни Жюстина с отцом ее побаивались. Флора вдруг оборачивалась настоящей каргой и, словно наслаждаясь своим преображением в жуткую старуху-прачку, обвязывала голову полотенцем, напяливала линялый цветастый халат, на котором недоставало пуговиц. Из принцессы она превращалась в Золушку, и ее пальцы оставляли неприятные мокрые следы на щеках Жюстины.

Прихожая была крохотная, но верхнюю одежду полагалось хранить там. В доме вообще было маловато платяных шкафов. Став взрослой, Жюстина порой размышляла, почему отец, несмотря на то что был довольно богат, продолжал жить в этом маленьком домике у самой кромки озера Меларен. Наверное, причина крылась в ностальгии, в тоске по матери Жюстины.

Жюстина убрала Флорины пальто и шубу из меха голубого песца, запихала их в большие пластиковые пакеты, которые использовали для сбора прошлогодней листвы. Пальто отца, его кепки и шляпы она сложила в другой мешок. Поначалу она твердо намеревалась отвезти их в магазин Армии спасения, но в последнюю минуту передумала и спустила мешки в подвал. Мысль о том, что однажды она встретит на улице незнакомую даму во Флориной шубе, заставила ее отказаться от идеи отдать вещи. Жюстина словно испугалась, что с чужого лица на нее глянут сияющие глаза мачехи. И пригвоздят ее к мостовой, швырнут обратно в прошлое.

Сразу слева от прихожей находилась голубая комната, в которой у них была столовая. Вся выдержанная в бело-голубых тонах: ковер во весь пол, бархатные шторы, цветы на подоконнике. Цветы не выжили за время ее отсутствия. Перед отъездом она залила их водой и накрыла колпаками из коричневого картона. Не помогло.

С птицей же ничего не случилось. Жюстина заперла птицу на чердаке, где та не могла ничего себе повредить. Расставила миски с зерном и водой, принесла корзину очищенных яблок. Птица отлично провела время.

Даже картины на стене были в голубых тонах, зимние пейзажи, парусные лодки, гобелен из тонких шелковых лоскутов, занимавший всю короткую стену. Его соткала мать задолго до рождения Жюстины. Он всегда висел здесь. Он был частью Жюстины.

Мать она помнила только короткими вспышками.

Шум дождя, какая-то тряпка, под которой они с матерью сидят, скрючившись, насквозь промокшие носки липнут к пальцам ног.

Запах пушистых цветов, теплый, медовый.

Отец хоть и неохотно, но все же рассказал.

Мать мыла окно на втором этаже, выходившее на озеро, а день выдался пронзительно-ясный, сияло яркое солнце, синицы заходились в трескучем щебете. Ни дуновения, лед еще скрывал бухту, но выглядел уже совсем хрупким. Мать была в прекрасном настроении, даже, кажется, мурлыкала что-то себе под нос, наслаждаясь солнцем, возможно, представляла, как, разделавшись с окнами, устроится на балконе, подставив лицо солнышку. Она довольно быстро усвоила это типично северное ритуальное удовольствие. Она была родом из Аннеси, небольшого городка во Франции недалеко от швейцарской границы, откуда отец увез ее против воли родителей.

Это был четверг. Он вернулся домой в семь минут пятого. Она лежала на полу под окном, раскинув руки, словно распятая. Он сразу увидел, что ничего нельзя сделать.

– А как это видно? – спросила Жюстина. В тот период она как одержимая хотела узнать как можно больше о своей матери.

Отец не смог ответить.

– Может быть, она бы выжила, если бы ты сразу вызвал врача, может, он бы ее спас.

– Не обвиняй меня, – сказал отец, и уголок рта у него слегка задергался. – Если ты хоть раз увидишь покойника, то поймешь, о чем я.

Сначала он подумал, что она упала с лестницы и повредила какой-то жизненно важный орган. Однако вскрытие показало, что в мозгу лопнула вена. Через нее и вытекла жизнь.

– Аневризма!

Все время, пока Жюстина росла, отец, когда рассказывал об этом событии, каждый раз произносил это слово медленно, с подчеркнутой четкостью.

Иногда она беспокоилась, не передается ли это по наследству.

Она спрашивала отца о себе:

– Папа, а я где была, что я делала?

Он не помнил.

Ей было всего три года, когда это случилось, три года и несколько месяцев. Как реагирует трехлетняя девочка, когда ее мама падает с лестницы и умирает?

Она, наверное, находилась в доме, возможно, кричала и плакала, и хотя она, разумеется, не поняла, что произошло, тем не менее столь резкая перемена в матери должна была ее сильно напугать.

Случалось, что, проснувшись от боли, стискивавшей лоб, она подходила к зеркалу и видела опухшее, покрасневшее от долгого и горького плача лицо.

Обрывки воспоминаний о погружении в воду, фрагменты глины и цветов, которые ничем не пахнут.

Чей-то папа стоит на льду и кричит.

В альбоме она рассматривала фотографии женщины, которая была ее матерью. Незнакомое лицо оставляло ее странно равнодушной. Густые, зачесанные назад волосы, вьющиеся по бокам, Жюстина на нее совсем не похожа. Была в глазах этой женщины какая-то отстраненность, она не совпадала с представлениями Жюстины о матери.

Крутая и тесная лестница вела на верхний этаж. Именно там мать и мыла окна. Слева спальня, направо – коридор, переходящий в гостиную, из ее окон виден остров Ламбар. Вдоль стен – полки с книгами, мебели немного. Музыкальная установка, узкий стеклянный столик и два кресла.

Отца и Флоры.

Жюстине не раз предлагали за дом хорошие деньги. Агенты по недвижимости наседали на нее, засовывали свои предложения и проекты в почтовый ящик, иногда даже звонили. Один из них был особо напористым. Его звали Якоб Хельстранд.

– Ты бы могла за свою халупу пару лимонов получить, Жюстина, – приставал он, называя ее по имени, словно они были близкими друзьями. – У меня есть клиент, который хотел бы все перестроить, он всегда мечтал жить именно в этом месте.

– Извините, но я не намерена продавать.

– Но почему? Подумай, что бы ты могла сделать на эти деньги. Одинокая женщина вроде тебя, Жюстина, не должна сидеть в Хэссельбю и ржаветь, купи себе квартиру в городе и начни жить.

– Что ты обо мне знаешь? Может, я и так уже живу.

Он расхохотался в трубку:

– Ты права, не знаю. Но признайся, Жюстина, согласись, что в моих словах что-то есть.

Она должна бы разозлиться, однако не разозлилась. Так редко кто-то называл ее по имени.

– Только дай мне знать, когда надумаешь, Жюстина. У тебя ведь есть номер моего мобильного?

– Есть.

– Одинокой женщине тяжело отвечать за целый дом. Все на ней одной.

– Я тебе позвоню, если решу, – ответила она. – Если надумаю продавать.

У нее и мысли не возникало о продаже. И деньги ей были не нужны. После смерти отца осталось вполне достаточно. Она прекрасно могла на эти деньги прожить. Вообще-то ей на всю жизнь хватило бы.

И Флора никогда не придет и не потребует свою долю.

Глава 4

Самое трудное – это вытерпеть запах. Флора узнавала его с того самого лета, когда подрабатывала в женской психиатрической больнице. Запах мастики, немытых волос и воды из-под цветов.

Теперь этот запах сидел и в ней.

Правда, по сравнению с тем, что она себе представляла, по ночам было не так страшно, никто не пытался с ней общаться, и ей не надо было участвовать ни в каких групповых занятиях.

Мысли я сохраню для себя, до моих мыслей вы никогда не доберетесь. Там, внутри, – я, Флора Дальвик, да, у меня есть полное имя, я – личность, а человека по имени Флора Дальвик я защищаю своим телом, каким бы хрупким и истощенным оно ни казалось. В нем все же есть и мозг, и мысли, как у каждого живого человека.

Эти молодые женщины, а они все молодые по сравнению с Флорой, так торопливы в движениях, словно своей суетливостью они хотят подстегнуть рабочий день, чтобы он побыстрее прошел. И они смогут кинуться к своим шкафчикам в раздевалке, стянуть форменный халат и белые брюки и окунуться в личную жизнь. Пойти домой.

Конечно, в отделении и по ночам кто-нибудь дежурит, но они редко мешали, лишь появлялись тенями да переворачивали ее. Она знала, когда откроется дверь, и была готова.

Они начали приходить чаще после того, как какая-то девчонка из дома престарелых в городке Сольна подняла шум, что со стариками плохо обращаются. Телеканал ABC крупным планом дал пролежни и почерневшие пальцы ног, а девушка получила какую-то награду за смелость. Много говорилось об ее гражданском мужестве.

Что до Флоры, то событие это привело к тому, что белые брюки ворочали ее теперь каждый день, даже по выходным – особенно по выходным, поскольку на них приходился основной наплыв посетителей, так вот, Флору поднимали точно мачту, затем усаживали в инвалидное кресло, пристегивали ремнями. Они причесывали ее жидкие волосы, заплетали их в две косицы. Она никогда не заплетала волосы в косу. Это ведь не ее стиль.