Андрей Шилов - Сестры Карамазовы Страница 4

Дождю это только казалось, потому что и дождя уже больше не было.

Просто Тит

– Kakie vashi dokazatelstva? – «железный» Арнольд тупо уставился на Тита. Титу это не понравилось.

– Да пошел ты! – хмуро отреагировал тот и выключил телевизор. – Говорить сначала научись, капиталист хренов! Форму напялил нашу – думает, все можно… Ты, Хераська, не баламуть меня своей фильмой, иди лучше скотину корми – заждалась поди…

Хераська присвистнул. «Красную жару» смотрел он уже пятый раз, и все не мог в толк взять, почему этот скуластый здоровяк с кулакамипошире хераськиной головы так ни разу за битых два часа не остаграммился. Мент называется!

– Вот наш участковый, – начал было он, да Тит перебил его.

– Ты тоже на меня не смотри так, не люблю я этого. Сам знаешь – мне все нипочем. Но когда кто уставится – не выдерживаю, икать начинаю.

В подтверждение своих слов Тит недовольно икнул.

Да. Хераська знал это. Как знал и то, что в чулане в картонном ящике из-под гуталина Тит держит десятилитровый бутыль самогона, и чтоежель он, Хераська, попросит чуток, Тит не откажет. Бутыль наверняка залита под самую крышку; на поверхности мутновато-желтого пойлазастыли сморщенные поплавки красного перца, развеваются паруса лаврушки, а на дне вожделенного сосуда – якорем – горка чесночных головок.

Хераська настолько живо представил себе эту картину, что невольно пустил слюну.

«Водка – колыбель русского флота!» – вспомнилась ему вдохновенная надпись на торговом ярлыке в Мишкиной «стекляшке». И тут же веселый ветер неистово загудел в его вихрастой голове – «Свистать всех наверх!»

Матросы кубарем выкатились на отдраенную палубу, выстроившись в шеренгу. Первый, второй, первый, второй…

Хераська – в белоснежном парадном адмиральском кителе, при золотых погонах и с биноклем наперевес – поднял вверх руку, призывая успокоиться бесноватых матросов. Крейсер качнуло набежавшей волной; черная повязка, пересекающая хераськино лицо, съехала набок, обнажая глубокий шрам от уха до бельма на глазу. Морской волк поправил ее, да так гаркнул, что чайки сорвались с грот-мачты и взмыли в небо.

– Товарищи матросы! – взвыл Хераська. Матросы приветствовали его троекратным «ура», – Как говорил выдающийся деятель российско-украинской культуры Никола Фоменко, наши поезда – самые поездатые поезда в мире. Это же относится и к нашему славному флоту! (ура! ура! ура!). Сегодня, 23 февраля 2000 года, – наш профессиональный праздник, и наш долг – отметить его так, чтобы все вытрезвители суши содрогнулись от этой попойки! Старпом (рядом возник сутулый высокий старик, похожий на Тита), шампанского на палубу!

– Да нет у меня шампанского, – человек, похожий на Тита, задумчиво почесал седую бороду. – Может, самогонки выпьешь?

Хераська непонимающе уставился на старпома, хотел, было, отматерить его, но тот быстро превратился в Тита.

– Тьфу ты! Опять нашло… Ладно, давай свою самогонку.

Тит вынес из чулана наполненную до краев кружку, подал, но сам пить наотрез отказался, сославшись на «проклятый» желудок.

– Копачи у меня там, кажется, завелись. Того и гляди, закапывать начнут, тогда не сдобровать.

Хераська мигом осушил кружку, чему-то усмехнулся и, погрозив Титу желтым прокуренным пальцем, вышел прочь. Тит прикрыл за ним дверь. Икнув, погасил свет. Скоро в комнате воцарилась гнетущая тишина, время от времени прерываемая писком пикирующего комара да скрежетом зубов спящего старика.

Так в селе Ендовище Семилукского уезда Воронежской губернии промчалось еще одно обыкновенное, серое и идиотское воскресенье.

В понедельник уволили председателя колхоза, Соломона Григорьевича. На общем собрании в сельсовете пьяный участковый объявил селянам, что председатель, злоупотребляя служебным положением, довел до крайне невыносимого положения (тут участковый вконец запутался в словах, но суть все же изложил) свою секретаршу Кончитту, бывшую по совместительству «Мисс Ендовище – 99». Все бы ничего, да вот беда. Кончитта – девка замужняя, а супруг ее, знатный скотник пятого разряда, само собой, принял надлежащие меры, позвонив кому следует и набив супружнице морду…

Так вот, в понедельник утром уволили председателя, Соломона Григорьевича. В обед Кончитта села в проржавевший «пазик» и укатила к чертовой матери в Воронеж. А вечером над Ендовищем полетели самолеты. Тит понимал, что все эти совпадения не случайны – между событиями обязательно должна быть какая-то внутренняя связь.

И глубокой ночью, несмотря на непрекращающийся гул моторов где-то высоко над крышами, к нему пришло озарение. Наконец-то он понял, что никогда еще в Ендовище не снимали председателей – они умирали сами, ни разу бабы не бросали мужей – последние уходили первыми, и уж тем более – никаких самолетов, разве что «кукурузники» раз в месяц. Да галки с воробьями…

Привычного ко всему Тита не смутила такая перемена.

Его давным-давно уже категорически перестали волновать всяческие деревенские котовасии.

Бывало, дерутся местные с дачниками, а ему наплевать – пройдет мимо, бровью не поведет. Или посеред околицы отгрохали как-то заезжие коммерсанты двухэтажный бар-ресторан, – «Мишка унд Гришка» – а Тита и это не удивляет. Селяне знали давно, что просто он другой, не от мира сего, потому и звали его – просто Тит. А по той причине, что никому ничего никогда дурного он не делал, платили ему тем же – кто колесо от трактора подарит («Возьми, Тит, мне ни к чему»), кто огород вскопает («Одному-то тяжело поди!?»)…

Как-то корреспондент из Воронежа приехал. Все ходил, фотоаппаратом щелкал. Прощаясь, вынес из «жигуленка» новенький небольшой телевизор с длиннющей антенной.

– Зачем мне это? Не нужно, – сопротивлялся Тит.

– Нужно, нужно, дед! Потому как ты – герой наш, а герой без телевизора все равно что журналист без пистолета. Бери, пригодится.

С такими словами и вручил, и умчал в свою редакцию передовицу писать – «Как живешь, Ендовище?»

– И то верно, в хозяйстве все сгодится, – решил Тит, а Хераська, хоть и молод был тогда, но сообразителен не по годам. Сам настроил, сам установил, сам и смотрел после – у себя-то только радио да семья в девять голов; какие уж тут фильмы…

Плюнул Тит на эти гребаные самолеты, вспомнив про Хераську – вечер уже, а его все нет. К девяти у того всегда повторная потребность возникала в алкоголе: придет, сядет на табурет, в фильму уставится, а сам только и думает, что о мутной самогонке в титовом чулане.

Махнул Тит рукой, тряхнул бородой укоризненно и щелкнул по тумблеру телевизионному.

Диктор немедля сообщил ему, что погода в округе хорошая, небо ясное, а самолеты в небе летают потому, что их засранец Клинтон на братскую Югославию направил. Но братская Югославия сдаваться не собирается – народ в бомбоубежищах митингует, партизаны из снайперских винтовок по «стеллсам» бьют, «томагавки» сбивают, а русские рок-группы в качестве гуманитарной помощи на центральной площади Белграда песни поют о том, что в последнюю осень уходят поэты, и их не вернуть. Кто таков «милый Александр Сергеич» Тит так и не понял, зато уловил главное – где-то близко идет война, а ежели она дойдет до Ендовища, то почистит он свою старенькую берданку, посидит в последний раз под старой березой у самой дорогой его сердцу могилки и отправится туда, куда велит ему Родина.

А что такое Родина, Тит знал не из учебников.

Хераська, сорванец хренов, явиться так и не соизволил. Гул в облаках все нарастал и нарастал.

– Ангелы что ли в небе трубят!? – вспомнилось Титу бабкино предсказание.

Давно это было. Соберутся на завалинке старожилы ендовищенские, кто козью ногу махрой набьет, кто мутовизок поднючит. О всяком старики говаривали, но больше всего запомнились Титу желторотому такие слова, подслушанные от бабки его родной, Анисьи Титовны:

– Эх, набегут через сто годов тучи грозные, да жара стоять будет все лето. Закипит песок – камни расплавятся. И затрубят над головами ангелы, на бледных конях ездецы, смертюшки предвещатели. Затрубят, и выйдет Поебень, река жизни, из берегов, да не будет в ней места ни мне, ни вам…

Сто лет еще не прошло, но звук в небе настолько усилился, что Титу пришлось зажать пальцами уши. Он выбежал во двор. Звук несколько ослаб, только ощущение нависшей над Ендовищем угрозы лишь усугубилось. Тит уселся на сложенные у колодца кирпичи и уставился в темную даль.

Разные мысли лезли в его голову, в том числе и такая:

– Будь я Господь Бог, послал бы все к ядрене фене. Сел бы на облачке белом и плыл бы себе, куда глаза глядят… Что мне эти человеки? – неразумные они, вот и бесятся. Пусть себе бьют друг дружку. А останется один, последний, пусть хоть Клинтон этот, вызову его к себе и так ему скажу: «Не повезло тебе, что выжил в этой заварухе, не буду я из ребра твоего бабу тебе делать. Я из тебя самого бабу сделаю. Да так отъебу за все твои прегрешения, что мало не покажется». А потом отпущу его на все четыре стороны гнить, а сам удавлюсь. Ибо не можно так жить ни человеку, ни Богу!