Владимир Гриньков - Таящийся ужас 3 Страница 41

Наконец он спросил:

— А где Вернер?

— Умер, — ответил Этчам. — Еще до того как я присоединился к Стоуну.

— Вы не были с ним в Луэбо?

— Нет. Мы встретились у водопадов Стенли.

— Кто с ним сейчас? — спросил Ван Райтен.

— Только слуги-занзибарцы и носильщики.

— Какие именно носильщики? — Тон у Ван Райтена был требовательный.

— Люди из племени манг-батту, — простодушно ответил Этчам.

Мы были поражены, поскольку это известие лишний раз подтверждало репутацию Стоуна как прирожденного лидера. Дело в том, что ранее никому не удавалось привлечь людей манг-батту к работе в качестве носильщиков, тем более за пределами их родной провинции или в длительной и сложной экспедиции.

— И долго вы пробыли в этом племени?

— Несколько недель. Стоун заинтересовался ими и составил довольно подробный словарь их языка. У него даже сформировалась теория о том, что они представляют собой ветвь, отходящую от племени балунда, чему он нашел немало подтверждений, когда изучал их обычаи.

— И на что же вы все это время жили? — поинтересовался Ван Райтен.

— В основном пробавлялись дичью.

— И как давно Стоун болеет?

— Больше месяца.

— И вы все это время спокойно занимаетесь охотой! — не удержался Ван Райтен.

На обветренном лице Этчама проступила краска стыда.

— Да, я охотился, — удрученно признал он, — впрочем, без особого успеха. Несколько раз так досадно промазал.

— Чем болен ваш шеф?

— У него что-то вроде карбункулов на теле.

— Ну, уж пара карбункулов едва ли свалила бы такого человека, как Стоун, — усомнился Ван Райтен.

— Видите ли, это не совсем карбункулы, — пояснил Этчам. — Я же сказал: что-то вроде них. И их отнюдь не пара. За все это время у него появилось несколько дюжин подобных опухолей, причем иногда по пять штук сразу. Будь это действительно карбункулы, он бы давно Богу душу отдал. Временами болезнь отпускает его, а иногда становится совсем плохо.

— В каком смысле?

— Видите ли, — Этчам — явно колебался, — эти нарывы лишь внешне походят на карбункулы. Они не очень глубоко проникают в глубь тканей тела, практически безболезненны и почти не вызывают повышения температуры. И в то же время создается впечатление, что они лишь симптом какого-то другого, более серьезного заболевания, которое временами отражается даже на его рассудке. Поначалу он еще позволял мне помогать ему одеваться, так что я видел некоторые из них. Но потом он стал тщательно скрывать их — и от меня, и вообще от посторонних. Когда наступает очередное обострение болезни, он скрывается у себя в палатке и никого туда не пускает, даже меня.

— У него много сменной одежды? — спросил Ван Райтен.

— Есть кое-что, — с сомнением в голосе произнес Этчам, — но он ею почти не пользуется, предпочитая каждый раз стирать один и тот же комплект. И надевает только его.

— И как же он борется со своим недугом?

— Срезает эти нарывы бритвой — под самое основание.

— Что?! — не смог удержаться Ван Райтен.

Этчам ничего не сказал и лишь внимательно посмотрел ему в глаза.

— Прошу простить меня, — пробормотал Ван Райтен, — но вы действительно поразили меня. Это определенно не карбункулы, поскольку при таком методе «лечения» он бы давно уже скончался.

— Но я ведь уже сказал вам, что это лишь похоже на карбункулы, — тихо проговорил Этчам.

— Да что ж получается? Он что, совсем с ума сошел?

— Может и так. Меня он, во всяком случае, совсем не слушает и ни о чем не просит.

— И сколько их он уже срезал подобным образом?

— Насколько мне известно, пока только два.

— Два? — переспросил Ван Райтен.

Этчам снова покраснел.

— Я как-то раз подсмотрел через щелку в его палатке… Мне подумалось, что, несмотря на все его протесты, я должен продолжать заботиться о нем, тем более что сам он не в состоянии это делать.

— Согласен с вами, — кивнул Ван Райтен. — А вы сами видели, как он их срезал?

— Да, оба раза. И я думаю, что с остальными он поступил таким же образом.

— Сколько, вы говорите, было у него таких опухолей?

— Несколько десятков, — ответил Этчам.

— Как у него с аппетитом?

— Просто волчий. Съедает больше, чем два носильщика.

— Ходить он может?

— Передвигается кое-как, только все время стонет, — сказал Этчам.

— Значит, говорите, температура невысокая? — задумчиво пробормотал Ван Райтен.

— Да, не очень.

— Он впадал в бред?

— Не более пары раз. Сначала — когда появилась первая опухоль, потом еще раз. В те моменты он не позволял никому даже приблизиться к нему. Но нам было слышно, как он все говорит, говорит без умолку… Слуги очень пугаются.

— В бреду он пользуется их местным наречием?

— Нет, но это какой-то очень близкий диалект. Хамед Бургаш — это один из наших занзибарцев — утверждает, что он говорит на языке племени балунда. Я тоже немного с ним знаком, хотя всерьез никогда не занимался. Стоун за неделю освоил язык манг-батту лучше, чем я смог бы за год. Но мне показалось, что я тоже различил несколько слов. Во всяком случае, носильщики из этого племени тогда не на шутку перепутались.

— Перепугались? — недоверчиво переспросил Ван Райтен.

— И занзибарцы тоже, даже Бургаш. Да и я немного струхнул, правда, по другому поводу. Дело в том, что он говорил разными голосами.

— Что-что? — не удержался Ван Райтен.

— Да, — повторил Этчам, причем сейчас он казался более возбужденным, чем прежде. — Это были два разных голоса, как при беседе двух людей. Один был его собственный, а другой — очень высокий, пронзительный, блеющий какой-то, ни на что не похожий. Первый, более низкий, вроде бы проговорил нечто, похожее на «голова», «плечо», «бедро» — на языке манг-батту, разумеется, и еще, кажется, «говори» и «свисти»; а второй, писклявый, так пронзительно проверещал: «убить», «смерть» и «ненависть». Бургаш тогда подтвердил, что тоже слышал эти же слова. Он знает манг-батту гораздо лучше меня.

— А носильщики что сказали?

— Они только повторяли: «Лукунду, лукунду», — ответил Этчам. — Я не знал этого слова, и Бургаш пояснил, что на манг-батту оно означает «леопард».

— Он ошибся, — проговорил Ван Райтен. — На диалекте это означает «колдовство».

— Меня бы это не удивило, — кивнул Этчам. — Одних этих двух голосов было бы вполне достаточно, чтобы поверить в магию.

— И что, один голос отвечал другому?

Даже сквозь плотный загар Этчама можно было заметить, как он побледнел, точнее, посерел.

— Иногда они звучали одновременно, — как-то хрипло произнес он.

— Оба сразу?!

— Да. Другим тоже так показалось. Но это еще не все.

Он сделал паузу и окинул нас беспомощным взглядом.

— Скажите, может человек что-то говорить и одновременно свистеть?

— Что вы имеете в виду?

— Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой — резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый звук. Вы ведь знаете, что как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, тон у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них он больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким, только еще более пронзительным, и он прорывался на фоне низких тонов голоса Стоуна.

— И вы не бросились ему на помощь?

Этчам покачал головой.

— Стоун не привык кому-либо угрожать, но в тот раз его слова прозвучали именно как угроза. Немногословно, совсем не как больной, он просто… он просто произнес твердым и спокойным голосом, что если хотя бы один из нас — я ли, проводник ли — подойдет к нему в тот момент, когда все это происходит, то этот человек умрет на месте. Причем на нас подействовали не столько сами слова, сколько то, как он их произнес: словно монарх объявлял своим подданным, что хотел бы в одиночестве встретить свой смертный час. Естественно, ослушаться его мы не могли.

— Понимаю, — коротко бросил Ван Райтен.

— А сейчас он очень плох, — беспомощным голосом повторил Этчам. — И я подумал, что, возможно…

Даже несмотря на тщательно выверенное построение его фраз, нетрудно было заметить, что он испытывает к Стоуну искреннюю любовь и подлинное сострадание.

Как и многим другим способным и компетентным людям, Ван Райтену в известной степени был присущ довольно жесткий эгоизм, и именно в тот момент он дал о себе знать. Он сказал, что во время нашего путешествия мы, как, видимо, и Стоун, проявляли искреннюю заботу о благополучии всех членов экспедиции; затем добавил, что отнюдь не забыл про солидарность, связывающую двух исследователей, однако тут же заметил, что едва ли стоит подвергать серьезному риску судьбы группы людей в угоду интересам одного-единственного человека, которому к тому же, очевидно, уже ничем нельзя помочь. И намекнул, что если мы до сих пор с большим трудом добывали на охоте пропитание для одних себя, то после объединения отрядов эта задача усложнится вдвое, и мы наверняка столкнемся с проблемой самого настоящего голода. Отклонение от запланированного маршрута на целых семь дней пути может подвергнуть смертельному риску всю нашу экспедицию.