Андрей Троицкий - Раскрутка Страница 41

– Это арт хаус, территория чистого искусства, – крикнул он. – Законы логики, все эти «почему» и «зачем» здесь не работают. Это фильм не для кухарок и поломоек. Фильм для интеллектуалов, для людей, живущих высокими страстями, а не борщом из семейной кастрюли. Танцевальный зал – это не просто танцевальный зал. А собрание обнаженных людей – не солдатская баня. И здесь нет и намека на эротику. Это современное буржуазное общество как оно есть, это…

Дунаева поднялась на ноги.

– Простите, – сказала она. – Дальше можете не объяснять. Наверное, я слишком глупа для таких умных фильмов. Эта роль не для меня.

Мутовкин тоже встал, как был, босиком, вышел из-за стола. В этом кабинете он никогда не слышал слова «нет», тем более от женщины. Он чувствовал себя сбитым с толку, начиналась мигрень. Он целый час распинался перед этой певичкой, а Дунаева даже не хочет дослушать его монолог, понять высокий замысел картины. Странно. Все-таки эти эстрадные артистки, все как одна, с большим приветом, с мозгами, вывернутыми наизнанку. Впрочем, мозги этой бабы уместятся в кофейной чашечке.

– У вас есть два дня, чтобы передумать, – сказал он. – А потом прийти сюда, подписать договор и получить аванс. Скажем, семь тысяч американских рублей. Без налогов.

Дунаева протянула режиссеру руку и даже улыбнулась, хотя хотелось поступить иначе. Сказать, что она не снимается в порнушке, и добавить что-нибудь покрепче, от души. На языке вертелось десяток слов, первым, самым мягким в этом ряду стояла «сволочь». Но почему-то не хватило дыхания, воздуха. Она смолчала, повернулась и вышла из кабинета.

Сердце застучало неровно, пол вдруг качнулся, как уже бывало, стал уплывать из-под ног, на глаза навернулись слезы. В просторном предбаннике было пусто, даже секретаря, ту очкастую девицу, что просила автограф, словно ветром сдуло. Сквозь немытое окно долетали звуки улицы, напоминая о том, что жизнь продолжается. Дунаева присела на край стула, решив, что не выйдет отсюда, пока не успокоится. Она расстегнула сумочку, достала зеркальце и платок.

Из-за полуоткрытой двери слышался голос балетмейстера.

– Дунаева ни на что не годится, – пела Юлия Петровна. – Двигается, как паралитик. Грация, как у старой, заезженной кобылы. На эту роль нужна барышня помоложе и посимпатичнее. Дунаева вышла в тираж, ее звезда закатилась, но она этого еще не понимает. Вы сделали ей великое одолжение, а она стала ломаться, как примадонна. Ваше золотое сердце, ваша доброта, ваше безграничное терпение когда-нибудь выйдут вам же боком. А с этой певичкой я бы и разговаривать не стала. Глянула на нее разок и завернула прямо с порога. Иди гуляй…

– Не рубите сплеча, – вяло запротестовал Мутовкин. – Мне она показалась стильной штучкой. Хотя разговаривать с ней трудней, чем с моим секретарем.

– Вы так мудры в своих фильмах и так наивны в жизни… – Юлия Петровна заговорила быстрее. – Вчера, когда в семье я объявила, что к нам придет Дунаева, мой старший внук Эдик залез в Интернет. И нашел про нее что-то вроде статейки. Оказывается, старший брат Дунаевой – настоящий маньяк. Он убивал… насиловал и зверски убивал женщин. А младшая сестра будто бы знала обо всех его кровавых делах, но в милицию не сообщила. И последовала новая череда жестоких убийств. Там и фотографии жертв были. Разрубленные на куски трупы, кровь… Господи, у меня просто кровь в жилах остановилась, когда я взглянула на экран монитора.

– А вы не смотрите, – посоветовал Мутовкин. – И не читайте всякую белиберду, что сливают в Интернет. Кстати, я иногда понимаю всех этих маньяков, убивающих женщин. У самого, знаете ли, время от времени руки чешутся. Взять придушить какую-нибудь стервозу в юбке. А потом башку ей оттяпать тесаком. Или так: сначала башку оттяпать, а потом выпотрошить.

– Какой вы кровожадный.

Балетмейстер заливисто расхохоталась. Дунаева медленно поднялась со стула и по темному коридору зашагала к лестнице.

Глава четырнадцатая

Радченко проснулся от крика чаек. Он сбросил с себя зловонную, пропахшую тухлой рыбой мешковину, сел, сунул ноги в резиновые сапоги и осмотрелся по сторонам. Помещение напоминает солдатскую казарму или барак для заключенных. Постройка сделана из негодных бросовых досок, вдоль стен двухъярусные нары, сбитые из неструганой доски. Вместо матрасов подстилки из соломы, накрытые тряпьем, вместо подушек – скатанные телогрейки. На втором ярусе спит истопник Гречко. Он тихо стонет, будто заново переживает все страхи вчерашнего дня.

– Эй! – Радченко потормошил истопника за плечо. – Просыпайся.

Истопник застонал громче, перевернулся на другой бок и затих.

– Вот черт! – Дима плюнул на земляной пол.

Сквозь дыры в крыше пробивается солнечный свет, в дальнем углу на ящике возле горящей керосиновой лампы устроился пожилой мужик с неряшливо стриженной, клочковатой бородой. Склонившись над мятой газетой, он силится прочитать текст. Человек одет в майку, разорванную на груди, и зимние подштанники с начесом, которые держатся на красных подтяжках.

Радченко привычно посмотрел на запястье руки, но часов на месте не оказалось. В проходе между шконками валялись торба и рюкзак, такой тощий, что в него можно не заглядывать. Торба тоже оказалась пустой: ни консервов, ни галет, ни фонарика. Только кусок бельевой веревки и завернутое в бумажку лезвие бритвы. Радченко сунул находки под соломенную подстилку. И на всякий случай пошарил в рюкзаке: из вещей – ничего, кроссовки, разумеется, исчезли. Кто-то позарился даже на пару дырявых носков. Поднявшись на ноги, Радченко пошарил по карманам, вытащил мятую пачку сигарет и зажигалку, которую вчера почему-то не отобрали при обыске. По проходу дошагал до старика, читавшего газету, присел рядом на ящик и угостил незнакомца куревом.

– Федосеич, так меня тут кличут. – Мужчина с достоинством поправил подтяжки и протянул руку, на которой не хватало трех пальцев. – Вас привели, когда я уже спал. Я тут в бараке вроде дежурного. Или старосты. Подметаю и все такое. За территорией смотрю, ну, чтобы порядок был. По моей инвалидности и по возрасту другой работы не нашлось. А вы как тут оказались?

Радченко выложил свою историю. Мол, искал старого друга, который поселился где-то на лиманах. А в сумерках двое мужиков вышли из камышей, показали ствол и полный привет. До лагеря шли часа два, чуть не утонули. Потом оказались в этом бараке, легли на нары – и вот оно утро.

– Сунулся в рюкзак – а там блохи на аркане, – добавил Радченко.

– Это кто-то из начальства вещи ваши взял, – ответил Федосеич. – Ну, вроде как на проверку. Чтобы чего не вышло. А так тут ребята хорошие, работящие и тверезые. Потому как сухой закон. Им чужого не надо.

Радченко разглядел, что старик читает позавчерашние «Известия», в которые были завернуты его кроссовки. Федосеич перехватил взгляд и сказал:

– Я газет четыре месяца не видел. А про ботинки свои у начальства спроси. Бугор, ну, то есть начальник артели, строго наказал: как проснетесь, чтобы к нему в палатку шли. По одному. Поговорить хочет. Зовут его Таранов Василий Сергеевич. Мы промеж себя его Тараном зовем. Потому что мужик он дельный, умный и с характером. Хоть и строгий, но душу человеческую понимает. Спросит тебя, как, мол, и что. А ты честно ему и расскажи.

Радченко угостил Федосеича второй сигаретой и задал вопросы, вертевшиеся на языке. Старик вдыхал табачный дым, надолго задерживая его в груди, даже закрывал глаза от удовольствия. Он охотно объяснил, что тут находится коптильня рыбной артели «Меридиан». Есть на самом деле такая артель или нет ее – кто знает? Но рыбу на вездеходе привозят исправно. Люди, все двенадцать работяг, заняты в цехе целый день. Контингент разный, кто добровольно нанимается, ишачит все лето и осень за похлебку, а деньги получает под расчет в конце сезона. Есть и те, кого сюда пьяными привозят. Проспится человек – и на работу. Перевоспитываться трудом – это же на пользу, а не во вред. Кормят, постель, крыша над головой и свежий воздух. Чего еще для жизни надо? Только труд, труд и труд – больше ничего. Питание бесплатное. Вот только с куревом беда, вторую неделю не выдают.

Сам Федосеич тут второй сезон, в прошлом году, когда этот барак строили, циркулярка ему три пальца оттяпала. Но и в этом году его взяли вроде как ветерана, пострадавшего на трудовом фронте. Учли прежние заслуги. И работа не бей лежачего. Вечером рыбьи потроха надо вывалить в яму, утром прибраться, в обед миски расставить, а потом помыть. Короче, полный курорт. И с деньгами обещают в конце сезона не обидеть. Правда, путина только начинается, теперь дел сильно прибавится, но Федосеич никогда сачком не был.

– И тебе какая работа найдется, – он озорно подмигнул глазом, – я уж похлопочу, слово замолвлю. Ну, кому надо. Ты малый из себя здоровый. Такие на коптильне нужны. Без копейки не останешься. В ноябре, как путина кончится, все выдадут.