Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 43

«Страшная штука — диалектика, — подумалось Сереге, — но куда от нее денешься…» Сейчас бы как раз взглянуть на свою «Истину», прикинуть еще раз, подумать, что там отразилось точно, а что нет. Но поздно! «Истина» ушла в чужие руки, сгоряча, со злости, от неожиданности, но ушла. Может быть, этот самый аукцион, который устроит Владик, уведет картину с родной земли, и увезут «Истину» в Европу, а то и за океан, чтобы она висела в частной коллекции любителя славянской экзотики и русского авангарда, а потом продавалась и перепродавалась…

Может быть, пойти сейчас, отобрать ее? Допустим, что у Владика ее можно попросить обратно. Сказать: «Извини, я передумал, ты был прав, когда не хотел ее брать…» А что дальше? Держать ее у себя, повесить на стену, чтобы Гоша, зайдя в гости, заорал: «Аюстракт! И ты свихнулся! И Галька у него в глазах двоится. л Нет уж, пусть остается, может, ее сперва не разглядят, не купят. Интересно, у Владика хватит совести хотя бы сказать, что эта картина С.Н.Панаева? Ну скажет. А что дальше? Кому эта фамилия что-то говорит? Разве что спросят: «А не родственник он тем Панаевым, Владимиру и Ивану?» Завклубом опять уточнит: «Нет, не родственник, однофамилец». Если бы он тогда пошел на «бульдозерную», может быть, его бы знали… Если бы скандалил, попадал в дурдом, в тюрьму, если б его травили, запрещали, выгоняли, если б в пятой графе у него было записано и в Израиль его не отпускали, — тогда он бы имел имя. А так: «Русский, не был, не привлекался, не имею». Кому такой нужен?

Серега даже успокоился. Деляги не любят неходового товара. Вряд ли Владику удастся заполоскать мозги большому бизнесу и продать ее за доллары. Модных течений сейчас хоть отбавляй. А к какому Серега относится — неизвестно. Он сам по себе, варится в собственном соку, не лезет на выставки, не вертится «в кругах», не состоит в СХ, в академики не избран, с неформалами не дружит… Он один, вокруг него пустота. Вакуум, да такой, что и в космосе не сыщешь. Кричи — не услышат, и дышать нечем, н холодно…

С улицы донеслась пьяная песня:

А если к нам полезет враг матерый,Он будет бит повсюду и везде,Когда нажмут водители стартеры,И по полям, по сопкам, по воде…Гремя огнем, сильней, чем были прежде,Пойдут машины в яростный поход,Когда нам даст приказ товарищ БрежневИ сам Устинов в бой нас поведет!

Орало два или три голоса. Один из них принадлежал Гоше — должно быть, все же не вьщержал свой морато-рий. Другой голос, тоже мужской, был еще не такой сиплый, явно принадлежал какому-то молодому парню, а третий, женский, Серега узнал, хоть и не сразу. Пела Люська Лапина, «пивная королева», или по-современному «Мисс Пивняк-89», та самая, которая налила Гальке пива в пятил игровую банку из-под венгерских огурцов.

— Пошли к Сереге, — командовал Гоша, — вижу ведь, тоскует он! Тоскует!

— По Гальке, что ли? — довольно трезво спросила Люська. — Во чудак! Да я ему десять Галек заменю — вот так сыт будет... Пошли!

— Ты только без хамства, лахудра ты елкина, — предупредил Гоша, — я не посмотрю, что ты мне друг детства, если что…

— Испугалась я! — хохотнула Люська. — Вот, Шурик заступится… Верно, лапонька?!

— Верно, — угрюмо объявил молодой голос, и послышался мощный удар кулаком в калитку, да так, что затрещала сломанная доска…

— Тише ты, халява, — заворчал Гоша, — руки побьешь…

— А мне не жалко! — громко рявкнул Шурик, — я вообще сейчас все разнести могу… Ты, старый, не вертись между ног, а то зашибу еще…

На счастье, Шурик, пытаясь вышибить калитку ногой, долбанул по столбу и, матерясь на все корки, грузно сел на землю. Серега решил, что лучше их все-таки впустить. Бутылка у него еще была, а этой команде, для того чтобы загрузиться до отруба, было уже довольно мало надо. Да и самому хотелось выпить и посидеть не в одиночку. Уйти, вырваться из пустоты…

— Какие люди! — воскликнул он и обнял Гошу. — Заходи, дорогой, гостем будешь…

— Уважаешь! — хохотнул Гоша. — А я уж думал — все… Я вот ушел от тебя — а боялся! Думал, повесишься… А из художников вешался кто-нибудь? Вот из нас, поэтов, Есенин вешался, а других все больше стреляли. Верно, Шурик?

— Верно, — прихрамывая, Шурик — это был сутуловатый верзила в распахнутой куртке, из-под которой полосатилась тельняшка — прошел во двор. За ним вкатилась Люська. Намазанная, до безобразия растрепанная, с огромными пластмассовыми серьгами в ушах и в коротеньком платьице, едва не лопавшемся на бедрах.

— Три мужика, — счастливо заливалась она, — а говорят, не хватает их!

В комнату зашли не сразу, потому что Гоша отчего-то сел в сенях и объявил, что ему плохо. Постояли, поуговаривали, плюнули и пошли. Едва, однако, Гоша заслышал звон стаканов, как встрепенулся и прибежал к столу.

Больше всех Серегу смущал Шурик. Его он раньше никогда не видел, а потому не знал, как к нему относиться и чего от него ждать. То, что Шурик сломал кулаком одну доску в калитке, говорило о многом, а манера грубо разговаривать со старшими тоже настраивала не на радужные чувства. Если бы не трехдневная щетина, то Шурику могло быть и двадцать пять, а так он гляделся за тридцать. Стакан с КВНом взял жадно, торопливо, выпил его быстро и не морщась.

— Я — не сдался! — чухнув кулаком по столу, сказал Гоша. — Ты, Серый, меня не суди, я не гад. Но я бы еще держался! Если бы! Вот, — он указал на Шурика, — я человека встретил! Не падлу позорную, не козла драного, а человека! Он — жил! Он — живет! А я — недостоин… Шурик, друг! Люблю!

— Папаша… — тошнотворно выдохнул Шурик со стоном в голосе и слезой в мутных глазах… — Папаша ты мой родный! Спасибо тебе! Спасибо!

На секунду Сереге показалось, что Гоша и впрямь встретил своего родного, но незапланированного сынка. Гоша, у которого детей отродясь не было, тоже всхлипнул и полез целоваться. Люська пьяно заржала:

— Люблю, когда мужики целуются! Аж самой хочется! Серега, наливай!

Налили. Выпили. Гоше этого вполне хватило. Он мягенько осел на стул, а потом, уже с грохотом, упал на пол.

— Старый, ты чего? — охнул Шурик, нагнулся и подтянул Гошу кверху, но тот только слабо шевелил руками и бормотал ругательства.

— Пошли, пошли на воздух, папаша, — подхватывая Гошу за плечи, пробубнил Шурик. Гоша упирался, но Шурик был малый здоровый и легко выволок его на двор. Послышались рвотные стоны.

— Этот Гоша — вообще! — закатилась Люська. — Сегодня пива не было, но зато бормоты — навалом, как при застое. Ну, думаю, опять придет стихи читать. Ему раза три уже морду били, чтоб очередь не задерживал. Гальки-то нет, куда он еще пойдет? Смотрю, валит, родной. И знаешь с чем? Письмо написал. Горбачеву! Представляешь? Во чудак! «Граждане, — орет, — товарищи! Есть тут коммунисты?» Его на хрен послали, сказали, что за винищем все беспартийные стоят. Тогда он стал это свое письмо читать. Етишкина жизнь! Это умрешь! Вся очередь полегла! Ну. Значит, начало: «Дорогой и глубокоуважаемый Леонид Ильич!» Тут все уже: га-га-га! Он понял, матернулся раз — и поправился. Ну, это видеть надо — не расскажешь. Там и про масонов, и про сионизм, и про кооператоров, и про рэкетов, и про вредительство — всех обматюгал. Закончил: «Да здравствует коммунизм и водка по два восемьдесят семь!» Я чуть в штаны не напустила… Тут вылазит этот Шуричек семь на восемь-восемь на семь, кидает червонец и говорит: «Ребята, если кто еще ржать будет — положу и не заплачу». Очередь — народу за сотню, а стихла. «А за червонец, — говорит, — давай пузырь! Я хочу его с папашей выпить». Потом еще чирик кинул и второй взял — видно, мало показалось. Ну, дальше все я закончила, хануриков разогнала, закрыла. Смотрю, опять эти двое тащатся. Гоша уже хорошенький, а Шурик — хоть бы хрен! «Хозяйка, — говорит, — дай еще добавить!» Ну что, я не знаю, что такое мужик не допивши?! Гошу я бы пару раз промеж глаз — и нет проблем, а этот-то, сам видел, — амбал! И правда, положит — не заплачет. Глазищи страшные, дикие… Пустила я их, пузырь дала, деньги взяла — не идут. — «Я, бормочет, хочу, что вы, девушка, с нами выпили!» Расхлебали по стакану, а меня уже страх берет — у меня же выручка почти полторы тыщи! В сейфе, конечно, и вроде милиция подключена, но ведь если он меня пырнет — легче будет? В общем, на мое счастье, Зойка, заведующая, пришла, выгнала. С ней еще кто-то был, дело темное, короче, ушли и они, и я. Иду домой — опять крутятся. Опять этот Шурик лезет, и так по-деловому… Ну, вижу, очень надо ему. Если б не устала, так, может, и увела бы к себе, чего, убудет с меня?! Обругала его с устатку, сказала, милицию позову. Отвязались. Ушла домой, а они к бабке Кузьминишне поперли. Я-то думала, что она в деревне, у сестры, а она уже приехала. Там какие-то пацаны были, не то трое, не то четверо. Чего-то стали с ними ругаться, короче, Шурик этот их побил, взял у Кузьминишны КВН и прямо под моими окнами на лавочке с Гошей еще приняли. Ну, я думаю, все равно не заснуть, позвала к себе. «Дура, — говорят, — пошла отсюда! Ты, сука, нам не дала, когда хотели; а теперь самой приспичило?» И кто бы сказал, такая мать, знаешь? Гоша! Будто у него еще это… подымается! Хи-хи! Ну, Шурик его, конечно, поправил, головой об забор стукнул, даже сильно. Гоша заплакал, стал ныть чего-то, Шурик этот тоже заплакал, извиняться стал. Пристограммились еще, Гоша стал кричать, что надо песню спеть. Ну, спели. А потом до тебя решили закинуться…