Жоэль Диккер - Правда о деле Гарри Квеберта Страница 5

— Вы сожалеете об этой книге?

— Может быть… Немного… Не знаю… Не люблю сожалений: они означают, что мы не принимаем себя такими, какими мы были.

— Ну а мне что теперь делать?

— То, что у вас всегда выходило лучше всего — писать. И если позволите, Маркус, я дам вам совет: не делайте, как я. Знаете, мы с вами невероятно похожи, так вот заклинаю вас: не повторяйте моих ошибок.

— Каких ошибок?

— Я тоже, когда приехал сюда летом семьдесят пятого, непременно хотел написать великий роман, я был одержим этой идеей и желанием стать великим писателем.

— И вы им стали…

— Вы не понимаете; конечно, сегодня я, как вы говорите, великий писатель, но в этом громадном доме я живу один. Моя жизнь пуста, Маркус. Не делайте, как я… Не давайте тщеславию вас пожрать. Иначе ваше сердце будет одиноким, а перо печальным. Почему у вас нет подружки?

— У меня нет подружки, потому что мне никто не нравится по-настоящему.

— А по-моему, дело в том, что вы и трахаетесь, как пишете: либо восторг и экстаз, либо ничего. Найдите себе кого-нибудь достойного и дайте ей шанс. И с книгой так же: дайте шанс себе самому. Дайте шанс своей жизни! Знаете, какое мое главное занятие? Кормить чаек. Видели, у меня на кухне стоит железная коробка с надписью «На память о Рокленде, Мэн»? Я туда складываю засохший хлеб и кидаю его чайкам. Вы не должны все время писать…

Несмотря на советы, которыми пытался меня снабдить Гарри, я был весь поглощен мыслью о том, каким образом он в моем возрасте пережил ту вспышку, то гениальное озарение, что позволило ему написать «Истоки зла». Вопрос этот неотступно преследовал меня, а поскольку Гарри отдал мне свой кабинет, я позволил себе слегка там порыться. Мне и в голову не могло прийти, что я найду. Все началось с того, что в поисках ручки я открыл один из ящиков стола и обнаружил тетрадь и несколько отдельных листков с записями — черновики Гарри. Я пришел в необычайное возбуждение: мне неожиданно представлялся случай понять, как Гарри работал, много ли зачеркиваний было в его тетрадях, или его гений изливался сам собой. Не довольствуясь находкой, я стал обшаривать его библиотеку в поисках других тетрадей. Для полной свободы действий приходилось дожидаться, чтобы Гарри отлучился из дому; между тем по четвергам он преподавал в Берроузе, уезжал рано утром и возвращался обычно совсем поздно. Вот так под вечер четверга 6 марта 2008 года и произошло событие, которое я решил немедленно забыть: я обнаружил, что Гарри в возрасте тридцати четырех лет состоял в любовной связи с пятнадцатилетней девочкой. Дело было в 1975 году.

Я проник в его тайну, исступленно и бесцеремонно роясь на полках в его кабинете; за книгами мне попалась большая деревянная лакированная шкатулка с крышкой на шарнирах. Предвкушая крупную добычу, быть может рукопись «Истоков зла», я схватил шкатулку, но, к великому моему смятению, внутри оказалась не рукопись, а всего лишь несколько фотографий и вырезок из газет. На фото был запечатлен Гарри в молодости, в расцвете своих тридцати лет, изящный, гордый, а рядом с ним — юная девушка. Там было четыре или пять снимков, она присутствовала на всех. На одном из фото Гарри на пляже, с обнаженным торсом, загорелый, мускулистый, прижимал к себе улыбающуюся девушку, с солнечными очками в длинных светлых волосах, а она целовала его в щеку. На обороте значилось: «Мы с Нолой, Мартас-Винъярд, конец июля 1975 года». С головой уйдя в свое открытие, я не заметил, что Гарри гораздо раньше обычного вернулся из университета; не услышал ни скрипа покрышек его «шевроле-корвета» на гравийной дорожке Гусиной бухты, ни его голоса, когда он вошел в дом. Я ничего не слышал, потому что нашел в шкатулке, под фотографиями, письмо без даты. На красивом листочке детским почерком было написано:

Не волнуйтесь, Гарри, не волнуйтесь из-за меня, я найду способ приехать туда к Вам. Ждите меня в номере 8, мне нравится эта цифра, она моя любимая. Ждите меня в этом номере в семь вечера. Потом мы уедем отсюда навсегда.

Я Вас так люблю.

Нежно-нежно.

Кто же такая была эта Нола? С бьющимся сердцем я стал просматривать газетные вырезки: во всех статьях говорилось о загадочном исчезновении некоей Нолы Келлерган, имевшем место августовским вечером 1975 года; Нола с газетных снимков была та же, что на фото Гарри. Именно в эту минуту Гарри толкнул ногой дверь и вошел в кабинет, неся поднос с кофейными чашками и тарелкой печенья; обнаружив, что я сижу на ковре, а передо мной рассыпано содержимое его тайной шкатулки, он выронил поднос из рук.

— Но… что это вы делаете? — вскричал он. — Вы… Маркус, вы шарите у меня в кабинете? Я вас приглашаю к себе, а вы роетесь в моих вещах? И это называется друг?

Я промямлил какие-то невнятные объяснения:

— Я не нарочно, Гарри. Я ее случайно нашел, эту шкатулку. Я не должен был ее открывать… Мне так неловко…

— Да уж, не должны были, это точно! По какому праву! По какому праву, черт вас раздери?

Он выхватил фотографии у меня из рук, торопливо собрал все статьи и, засунув все вперемешку обратно в шкатулку, унес ее в свою комнату и заперся на ключ. Я никогда не видел его в таком состоянии, непонятно было, что это — паника или ярость. Стоя под дверью, я рассыпался в извинениях, говорил, что не хотел его задеть, что нашел шкатулку случайно, но ничто не помогало. Он вышел лишь через два часа и, спустившись прямиком в гостиную, налил себе подряд несколько стаканов виски. Когда мне показалось, что он немного успокоился, я присоединился к нему.

— Гарри… Кто эта девушка? — тихо спросил я.

Он опустил глаза:

— Нола.

— Кто такая Нола?

— Не спрашивайте, кто такая Нола. Пожалуйста.

— Гарри, кто такая Нола? — повторил я.

Он опустил голову:

— Я любил ее, Маркус. Я так ее любил.

— Почему вы мне никогда о ней не рассказывали?

— Это сложно…

— Для друзей нет ничего сложного.

Гарри пожал плечами:

— Раз уж вы нашли эти фото, я вам скажу, так и быть… В 1975-м, приехав в Аврору, я влюбился в эту девушку; ей было всего пятнадцать. Ее звали Нола, и она стала женщиной моей жизни.

Мы немного помолчали, а потом я с замиранием сердца спросил:

— Что случилось с Нолой?

— Скверная история, Маркус. Она пропала. Однажды вечером, в конце августа семьдесят пятого, она исчезла; до этого местная жительница видела ее всю в крови. Вы же открыли шкатулку, вы наверняка видели все эти статьи. Ее так и не нашли, никто не знает, что с ней случилось.

— Какой ужас, — вздохнул я.

Он надолго повесил голову.

— Знаете, — наконец сказал он, — Нола изменила всю мою жизнь. И мне было бы совершенно наплевать, стану ли я великим Гарри Квебертом, гениальным писателем. Мне было бы совершенно наплевать на славу, на деньги, на мою великую судьбу, если бы я смог сохранить Нолу. Ничто из того, что я совершил после, не наполнило мою жизнь таким смыслом, как лето, проведенное с ней.

За все время нашего знакомства я впервые видел Гарри в подобном волнении. Он с минуту смотрел на меня, потом добавил:

— Маркус, об этой истории не знала ни одна живая душа. Теперь знаете вы, первый. И вы должны хранить тайну.

— Конечно.

— Обещайте мне!

— Обещаю, Гарри. Это будет наша тайна.

— Если кто-нибудь в Авроре узнает, что у меня был роман с Нолой Келлерган, это может меня погубить…

— Можете положиться на меня, Гарри.

Вот и все, что я узнал о Ноле Келлерган. Мы ни разу больше не заговаривали ни о ней, ни о шкатулке, и я решил навсегда похоронить этот эпизод в недрах своей памяти, нимало не подозревая, что через несколько месяцев силой обстоятельств призрак Нолы вновь возникнет в нашей жизни.

Я вернулся в Нью-Йорк в конце марта; полтора месяца, проведенных в Авроре, так и не сумели дать начало моему будущему великому роману. До срока, поставленного Барнаски, оставалось три месяца, и я знал, что спасти карьеру мне не удастся. Я покрыл себя позором, моя звезда закатилась, я был самым несчастным и самым бесплодным из ведущих нью-йоркских писателей. Недели шли за неделями; большую часть времени я усердно готовился к моменту краха. Нашел новое место Денизе, связался с адвокатами, которые могли быть мне полезны на случай, если издательство решит потащить меня в суд, и составил список самых дорогих мне предметов, чтобы спрятать их у родителей, прежде чем в мою дверь постучат судебные исполнители. С началом рокового месяца июня, месяца моей казни, я принялся считать дни, оставшиеся до моей литературной смерти: вот еще тридцать деньков, а потом вызов в кабинет Барнаски — и расправа. Обратный отсчет начался. Мне и в голову не приходило, что одно драматическое событие вскоре изменит весь расклад.