Василий Горлов - Код Маннергейма Страница 5

— Да уж, пережили мы тогда… Спасибо государыне Александре Федоровне — она организовала сбор средств в помощь пострадавшим. Триста человек погибли, город почти весь был разрушен. Самим бы нам с бедой не справиться, — добавил Михаил Афанасьевич и пригласил нас на террасу.

Палящий зной, казалось, не достигал этого затененного виноградником и большими яблоневыми и грушевыми деревьями уголка. Тихо журчала вода в арыках.

— Попробуйте местного табака — превосходный дюбек научились выращивать. — Михаил Афанасьевич угостил нас с Муравьевым весьма недурными папиросами. — Верненский фабрикант делает. У нас здесь чего только нет. — Он обвел руками окружающее пространство. — Оазис просто, а отъедешь двадцать верст на север — пустыня, солончаки да верблюжья колючка. На юге горы нехоженые — настоящая, дикая природа. Вот у нас гимназисты все в Северо-Американские Штаты бегут, начитаются майн ридов — и в Америку, за приключениями. Только в Ташкенте в прошлом месяце поймали гимназиста здешнего — Мишеньку Фрунзе. В прерии бежал, с индейцами сражаться. А чем здесь не дикий Восток? — Он вздохнул и продолжил: — Вы, господа, не сердитесь на дочек за их любопытство. Мы тут, на краю империи, все, что в России происходит, острее переживаем, чем постоянно там живущие, и с радостью встречаем любого приезжающего, всем, чем можем, услужить пытаясь. А уж вам-то, героям войны, — и подавно.

Я всей душой посочувствовал безвестным русским пионерам, в тяжелой борьбе с природой и врагами осваивавшим самые далекие уголки огромной империи. Их искренняя любовь к России, патриотизм, наивная сентиментальность по отношению к далекой Родине, наверное, насмешили бы завсегдатаев петербургских салонов, но меня, небогатого барона из маленькой Финляндии, эта душевная чистота совершенно растрогала. Ротмистр, сполна обладавший русской чувствительностью, испытывал еще более сильные эмоции.

Разговор перешел на служебные темы. Я не мог раскрыть истинные цели экспедиции, но по нашим вопросам генерал-губернатор сделал определенные выводы. Он обещал выделить нам из имеющихся гарнизонных запасов необходимую горную амуницию и палатки.

— Оружием не помогу, извините. У меня верненский гарнизон все еще берданками воюет. А что касается казацкого конвоя, то смогу выделить вам только 20 сабель — больше никак, — сокрушенно покачал он седой головой. — Очень уж неспокойно сейчас на границе.

Таким образом, в случае стычки с неведомым неприятелем нам придется рассчитывать только на имеющиеся у нас десять винтовок Мосина да два офицерских нагана.

Дочери хозяина любезно пригласили нас на верховую прогулку по городу. Полуденный зной уже спал. На затененные серебристыми тополями и акациями улицы неторопливо возвращалась жизнь, замершая на время изнурительного полуденного зноя. Посаженные вдоль регулярно разбитых оросительных каналов, или, как их здесь называют, арыков, высокие деревья кое-где смыкались ветвистыми кронами, образуя над улочками настоящий зеленый шатер. Прямизна планировки открывает уникальную горную панораму, венчающую вид улиц, идущих сверху вниз.

Мы поднялись на Кок-Тюбе — довольно высокий холм в городской черте, — улицы и сады Верного лежали у нас под ногами, а на севере взгляду открывались необозримые пустынные просторы в дрожащем мареве знойного воздуха. На юге возвышался величественный хребет Заилийского Алатао. Переливались блеском заснеженные вершины, и казалось, что за их острые пики цепляются редкие кучевые облака. Ниже ледников горные хребты меняли цвет с белоснежного на разные оттенки лилового и серого. Еще ниже преобладал темно-зеленый — подножия заросли исполинскими реликтовыми тяньшанскими елями. Кое-где заметны проплешины — местные жители безжалостно истребляли древние деревья для своих строительных нужд. Спустившись в центр города, мы имели возможность полюбоваться гигантским еловым спилом — неправильным кругом, не менее четырех метров в диаметре. Предприимчивый ресторатор установил на нем несколько столиков под тентом.

Своеобразным центром города служит большой искусственно созданный парк. Здесь я увидел милые моему скандинавскому сердцу сосны, дубы и клены. Среди деревьев было устроено кладбище, где похоронены погибшие при землетрясении. В центре на пятьдесят саженей вознес свои купола новый Свято-Вознесенский собор. Отделочные работы еще продолжались. Здесь мы встретили архитектора, проектировавшего собор, — г-на Зенкова, пенсне и бородкой походившего на покойного писателя Чехова. Он, горячась, принялся доказывать нам надежность этого хрупкого на вид сооружения. Главная идея архитектора состояла в строительстве исключительно из дерева — без единого гвоздя или металлической скобы. Так же был устроен специальный, как назвал его автор — «неверный» фундамент, который мог гасить подземные толчки.

Ниже пролегала Торговая улица — чрезвычайно пестрое смешение народов, обычаев и языков. Рядом с выстроенным из кирпича двухэтажным местным «Мюром и Мерелизом» — магазином купца Шахворостова и вполне западного вида номерами «Европа», где мы остановились, располагались киргизские юрты. По соседству с французской ресторацией дымились костры под огромными казанами, в которых полуголые, темные от загара азиатские шеф-повары варили плов, лагман, бешбармак и другую восточную еду, — пряные ароматы дразнили обоняние.

Чуть далее по улице расположился уже настоящий базар. Прямо на земле были устроены пирамиды из дынь и арбузов, кучи винограда всевозможных размеров и оттенков, возы яблок — знаменитого александровского апорта. Яблони растут здесь повсеместно, весь город — целый яблоневый сад. Крупные, иные с голову ребенка плоды, прекрасного пурпурового цвета, необыкновенно ароматные и сочные. Воз апорта стоит восемь гривен, сотня — восемь копеек. Екатерина рассказала, что через месяц, в пик сбора урожая яблок, всюду по обочинам дорог будут гнить кучи никому не нужных прекрасных плодов. Тут же торговали яблочным вином, своеобразным местным портвейном, пастилой и порошком — тоже местной придумкой: растворяя его в кипятке, можно получить чудесный яблочный кисель.

Среди разноголосого шума выделялись хриплые музыкальные аккорды, и когда мы подъехали ближе, то стало возможным узнать в них модный в прошлом году вальс «На сопках Маньчжурии». Ручку стоявшей на деревянной подпорке шарманки вращал одноногий инвалид в потрепанном мундире. На груди его зеленой драгунской куртки серебрился солдатский Георгиевский крест. Мы остановились подле уличного музыканта, я спешился. Старый вояка, как мог в своем инвалидном положении, попытался встать «во фронт». Я положил в кружку, укрепленную на верхней полке шарманки, пятирублевую ассигнацию.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, — сказал старый драгун и отдал мне честь.

Я сел в седло и, взглянув на свою спутницу, заметил, что Екатерина Михайловна плачет. Она отвернулась, утерла платочком глаза и рассказала, что в 1905 году под Мукденом погиб ее жених — есаул Митенька Анненков. Что я мог сказать в утешение прекрасной женщине, которая так мне нравилась? Мы оба печально умолкли, вспоминая погибших на японской войне близких людей. Вращал ручку одноногий инвалид, шипела старая рассохшаяся шарманка, и над пыльной Торговой улицей Верного звучал вальс, как будто оплакивая российских солдат и офицеров, похороненных на чужбине.

Наше грустное единение разрушил стук копыт. На улице показался казачий разъезд, возвращавшийся, судя по запыленному и измученному виду, из неблизкой командировки. Меж коней шли, связанные веревкой, несколько кыргизов. Худой, высушенный безжалостным солнцем, есаул — командир отряда, — поравнявшись с нами, поклонился и отдал честь. Екатерина обратилась к нему, называя Гришей. Он рассказал, что отряд его двое суток лавой гнался за знаменитым в Семиречье разбойником Зарифом, но тот, приняв бой, вновь умудрился уйти в сторону китайской границы тайными горными тропами. Нескольких кыргизов из его шайки удалось захватить. Гриша просил Екатерину Михайловну в ближайшие дни не отправляться в горы без надежной охраны.

Отряд двинулся дальше — казаки от безмерной усталости раскачивались в седлах. Грязные и пыльные, в разодранных халатах, босые, со сбитыми в кровь ногами пленники злобно и затравленно озирались на окружившую конвой толпу. Я вдруг спиной ощутил не менее злобный, чем у кыргизов, острый и колючий взгляд. Несмотря на жару, в позвоночник мне будто впились ледяные иглы. Тронув своего верного Талисмана, я исподтишка обернулся. Неподалеку от нас остановилась пролетка. Один из седоков — европеец, в тропическом костюме и пробковом шлеме офицера британского колониального корпуса, — глядя на меня, что-то говорил сидящему рядом азиату в засаленном полосатом халате, зажавшему между коленей новенький английский карабин. Меня поразил его обритый наголо череп — казалось, жгучие солнечные лучи не причиняют кыргызу никакого беспокойства. Недоумевая, чем я мог вызвать столь сильное недовольство этой своеобразной компании, я взглянул на Екатерину и понял, что она их тоже заметила.