Алекс Адамс - Еще жива Страница 5

Опускаюсь на колени. Прикладываю два пальца к шее ее дяди. Они погружаются в его жирную плоть до костяшек, будто их затягивают зыбучие пески.

«Пожалуйста, пусть он остается неподвижен», — повторяю я про себя. Пальцы другой руки смыкаются на рукояти ножа для резки овощей — такова постапокалиптическая техника безопасности. В течение нескольких секунд мне не удается нащупать его пульс, и я делаю вывод, что он мертв. Но нет… пульс есть. Тук-тук, тук-тук, тук-тук — отбивает бешеный ритм маленький барабанщик.

— Он жив.

Пока. Пульс такой частоты не может обещать ничего хорошего человеку размером с «Фольксваген-Жук».

— Слава Богу, — говорит Лиза.

О да, слава Богу. Этому парню, который забыл посетить последнюю вечеринку человечества. Но кто его может в этом винить? Фейерверк был великолепным, но всех присутствующих тошнило.

В противоположной части кухни, в ящике стола, меня ждут ножи. Ножи для резки хлеба, сыра, помидоров, разделки мяса. Сначала беру один из разделочных ножей, а потом прихватываю нож для овощей. Оба остро наточены.

— Ты должна взять нож.

Лиза морщит лоб.

— О нет, я не могу.

— А вдруг тебе понадобится что-нибудь отрезать?

— Я думала, ты имеешь в виду…

Она смотрит в несуществующие дали поверх своего лежащего на полу дяди. Выдвигаю ящик сильнее. Штопор. Им можно хорошо выколоть глаз. Подходящее оружие для того, кто не хочет иметь дела с настоящим.

— Возьми, — говорю я ей.

Ее пальцы обхватывают спираль. Одним она касается острия и вздрагивает.

— На тот случай, если нам попадется бутылка доброго вина. Мы ведь в Италии, не забывай.

Мы идем, велосипед между нами. Я веду его за руль, прокладывая наш маршрут, а Лиза держится рукой за сиденье, чтобы не сбиться с пути. Она взяла штопор без разговоров и положила в карман своих джинсов. Теперь каждые двадцать шагов она засовывает туда руку и щупает его.

Мы находимся в какой-то неопределенной глуши, хотя и у нее должны быть координаты. Поэтому я достаю свой компас и жду, когда стрелка успокоится. Юго-восток. Мне нужно на юго-восток. Если мы пойдем вправо от ворот фермы, то наш путь ляжет на восток. Это вполне нам подходит, пока мы не найдем дорогу, которая отклонится к югу.

Мы идем молча, приближаемся к белому почтовому ящику, и старые доски, образующие некое подобие ограды, остаются у нас за спинами. Лиза первая нарушает молчание:

— Надеюсь, с ним все в порядке. С моим папой.

— С ним все будет нормально.

— Он — мой отец.

— Я знаю.

— Ты могла убить его.

— Но не убила.

Возникла пауза. Лиза обдумывает свой вопрос.

— Почему?

— Мир, который ты знала, который все мы знали, уже не существует. Человечество по большей части мертво, а кто остался — умирает.

Глубокая морщина пролегла между ее бровями, свидетельствуя о непонимании.

— К чему все это?

— Я хочу быть человеком.

Морщина становится еще глубже.

— Он делал это, потому что любит меня, — произносит она после недолгого молчания. — Так я говорила себе, чтобы не возненавидеть его. Он все равно мой папа, а папу ненавидеть нельзя. В каком-то смысле я его должница. Не так-то легко приглядывать за слепой… И вообще…

— Он тебе когда-нибудь говорил об этом?

— Пару раз.

— Это не оправдание, — возражаю я. — Этого ты ему не должна.

Прежде чем задать новый вопрос, Лиза на несколько мгновений погружается в свои мысли.

— Ты когда-нибудь закрывала глаза во время секса, представляя, что делаешь это с кем-то другим?

Закрывала глаза? Да, наверное, когда была моложе. Прежде чем начала заниматься сексом с кем-то еще, кроме себя самой.

— Конечно, — отвечаю я, чтобы успокоить ее. — Наверное, каждый так делает.

— Я тоже пробовала, но получалось не очень хорошо.

— Милая девочка, то, что он делал с тобой, это не секс и не любовь.

— Могу я доверить тебе один секрет?

Этот вопрос не требует ответа, поэтому я молчу. Когда мы подходим к первому на нашем пути перекрестку, Лиза произносит:

— Наверное, я все же хотела бы однажды отдаться кому-нибудь, кто полюбил бы меня.

— Думаю, это обязательно произойдет.

— У тебя есть секреты?

Я смотрю на нее искоса и говорю себе, что не допущу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. И так уже потеряно слишком много.

— Нет.

Глава 2

Доктор Роуз открывает окно. Солнце и свежий воздух врываются в комнату, как будто им срочно нужно быть именно здесь. В этом их главная цель, их единственная мечта.

Я подставляю лицо солнечным лучам, улыбаюсь.

— Это символично.

— В каком смысле?

— В том, чем вы здесь занимаетесь.

Он тоже улыбается.

— Вы оптимистка. Это хорошее начало. Большинство людей, приходящих ко мне, воспринимают психоанализ негативно. Как нечто, не вызывающее доверия.

— Я вам звонила, помните?

Он встает, выходит в приемную.

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Это вопрос со скрытым смыслом?

— Да, я собираюсь сделать выводы о вашей личности, основываясь на ваших пристрастиях, поэтому выбирайте вдумчиво.

Я снова улыбаюсь. Не могу сдержаться. Все совсем не так, как я себе представляла. Я ожидала встретить скучного типа в безрадостной обстановке.

— Кофе со сливками. Две ложки сахара.

— Две?

— Ну ладно, три.

— Вот это другое дело.

Он возвращается с двумя одинаковыми кружками, одну протягивает мне. Питье горячее, сладкое и не слишком крепкое. Я попеременно дую и отхлебываю, пока уровень кофе не становится на дюйм ниже.

— И что же это говорит обо мне?

В свою очередь доктор Роуз тоже делает долгий глоток, немного причмокивает при этом, но не извиняется. Удовлетворившись, он отставляет кружку и берет в руки блокнот и ручку.

— Вы любите задавать вопросы.

— Об этом вам сообщил мой кофе?

Ручка бегает по бумаге.

— Нет, ваши вопросы.

Я смеюсь.

— Если не задавать вопросов, то не узнаешь и ответов.

Он улыбается, глядя в блокнот.

— Почему бы вам не рассказать мне о причине вашего звонка?

— А вы не знаете?

— Я психотерапевт, а не ясновидящий.

— В противном случае вам было бы намного легче, не правда ли?

— Скорее, моя деятельность стала бы более жуткой.

Я уничтожаю еще полдюйма кофе.

— Я не сумасшедшая.

— Есть две точки зрения на данный вопрос. Либо никто не сумасшедший, либо мы все сумасшедшие, но по-своему. Как сказал греческий философ, человек должен быть чуть-чуть сумасшедшим, иначе он никогда не осмелится перерезать путы и освободиться.

— Сократ?

— Зорба.[7]

Опять смеюсь.

— Я не знаю, доктор, возможно, вы более сумасшедший, чем я.

— Иногда я разговариваю сам с собой, — соглашается он. — Иногда даже отвечаю на собственные вопросы.

— Вы единственный ребенок в семье?

— Старший. У меня есть брат.

— А у меня младшая сестра. У нее есть вымышленные друзья. А из-за того, что родители мне не покупали куклу Кена, я нарисовала усы и волосы на груди одной из своих Барби.

— Вы и сейчас это делаете?

— Только если особа, с которой у меня свидание, оказывается женщиной.

На его щеке дернулась ямочка. Неужели я это серьезно? Тогда выходит, что я чокнутая или комедиантка, много лет подряд прячущая свою боль под покровом веселья. Неужели мне срочно нужен психоанализ? Может, я стану предметом важного исследования, заняв почетное место где-то между обсессивно-компульсивным синдромом и диссоциативным расстройством идентичности?

— Если это продолжается доныне, вам нужна психотерапевтическая помощь, — говорит он.

— Вы полагаете?

— Почему бы вам прямо не рассказать мне, что вас сюда привело?

Я откидываюсь на спинку, отхлебываю кофе, готовлю свою ложь.

— Мне постоянно снится ваза. Не такая, в которую ставят цветы. Старинная. Цвета карамели.

— Какие ощущения у вас вызывает этот сон?

— Страх…

— Она очень старая, — говорит мне Джеймс Витт.

Этот человек провел уйму времени, зарывшись в книги и мысленно погрузившись в прошлые века. Он помощник заведующего в Национальном музее. Давний приятель, хотя и выглядит все так же, как в тот день, когда мы окончили среднюю школу: тощий, узкоплечий и бледный. Он обходит вазу с горящим в глазах интересом.

— Действительно очень старая.

— Это такое научное понятие?

Он хохочет, и я на мгновение вижу его насосавшимся пива на выпускной вечеринке.

— Ага, научное. Перевод следующий: я не знаю, насколько именно она древняя, но в самом деле древняя, черт бы ее побрал.

— Ого! Значит, и вправду древняя.