Мартин Смит - Роза Страница 5

Блэар уперся лбом в холодное вагонное окно. Снаружи проплывала буколическая картинка: за впряженной в плуг лошадью шел фермер; и человек, и животное утопали в море грязи. Сезон дождей по-английски: в этой стране он всегда выглядит именно так. За окном набегали все новые волны темно-коричневой грязи, унося фермера все дальше назад. Блэар смежил веки; к нему подошел проводник, потряс за плечо и спросил, не болен ли он. «У меня глаза такого же цвета, как латунные пуговицы на твоей форме, — подумал Блэар. — Что, по-твоему, я здоров?»

— Нет, все в порядке, — ответил он.

— Если больны, мне придется вас высадить, — предупредил проводник.

Когда он ушел, у сторонников трезвости наступило минутное замешательство. Потом тот, кто сидел наискосок напротив Блэара, облизал губы и признался:

— Когда-то я тоже был таким, как ты, брат. Меня зовут Смоллбоун.

Нос Смоллбоуна был похож на розовую шишку. Черный костюм его блестел — верный признак того, что шерсть подновляли полиролью. Лоб Смоллбоуна был испещрен синими, похожими на татуировку, линиями. Блэар хорошо знал, что такие линии остаются на всю жизнь — они есть у каждого шахтера, их образует угольная пыль, попадающая в порезы, когда человек ударяется головой о верхнюю часть забоя.

— Но моему мужу было ниспослано спасение, — проговорила сидевшая рядом с ним женщина и сжала губы в тонкую ниточку. — Даже несмотря на то, что мы слабы и никчемны.

Перейти в соседнее купе можно было, только пробравшись по наружной стороне вагона[6]. Блэар принялся всерьез обдумывать, не попытаться ли ему сделать это.

— Вы не будете возражать, если мы помолимся за вас? — спросила миссис Смоллбоун.

— Только если вы сделаете это про себя, — ответил Блэар.

— Возможно, он папист[7], — прошептал Смоллбоун жене.

— Или душегуб, — проговорил второй мужчина. — У него была окладистая черная борода; вьющиеся волосы доставали чуть не до самых глаз. «Почти как персидская», — подумал Блэар, такой мог бы гордиться сам Заратустра».

— Я было поначалу принял вас за разжалованного и выгнанного со службы офицера, но, как только вы заговорили, сразу стало ясно, что вы американец. Я вижу, обычно вы все-таки бреетесь начисто, а это свойство артистических натур, итальянцев или французов.

— Господин Эрншоу — член парламента, — пояснила супруга шахтера Блэару.

— Тогда понятно, откуда у него такие манеры.

— А вы быстро заводите себе врагов, — заметил Эрншоу.

— Талант. Спокойной ночи, — ответил Блэар и закрыл глаза.

Золото — вот что притягивало англичан. У ашанти его было столько, что они казались инками Африки. Реки их страны пестрели крупицами золота, как веснушками; их холмы были сплошь пронизаны золотыми жилами. И что могло быть в этих условиях лучшим капиталовложением, нежели человек со штативом, секстантом, ручным буром, корытом для промывки песка и пузырьками ртутной амальгамы для анализов? Герои пусть себе ищут истоки Нила, открывают Лунные горы[8], истребляют львов и мартышек, обращают в христианство горы и озера, леса и народы. Блэар же был занят поиском всего лишь пиритов и кварцевых песков, этих скромных внешних признаков, неизменно выдающих скрывающиеся за ними блеск и великолепие.

В окрашенных лихорадкой снах Блэару мерещилось, будто он снова в Африке, на золотых пляжах Аксима. Но на этот раз вместе с ним был и Роуленд. Блэар понимал, что племянник епископа душевнобольной, однако надеялся, что океанская вода промоет его голубые глаза и успокоит душу. Легкий ветер с моря трепал рыжеватую бороду Роуленда. Волны прибоя набегали на берег с размеренностью неумолимой поступи равномерно вращающихся колес. «Отлично, — пробормотал себе под нос Роуленд. — Отлично». В Аксиме женщины промывали песок в больших деревянных тарелках, выкрашенных в черный цвет, чтобы в лучах солнца сразу же высвечивалось оседающее золото. Обнаженные, они заходили в море, чтобы промыть очередную порцию песка, набегающие на берег волны сбивали их с ног, они падали и снова вставали, не выпуская из рук высоко поднятые над головой тарелки. «Какие замечательные утки!» — проговорил Роуленд и поднял ружье. Одна из тарелок взлетела вверх, а только что державшая ее женщина опустилась в воду, мгновенно окрасившуюся красным. Пока Роуленд перезаряжал ружье, остальные женщины, с трудом преодолевая откатывающиеся волны и спотыкаясь, устремились к берегу. Роуленд снова аккуратно прицелился и небрежно выстрелил. Еще одна женщина упала, и золотой песок с тарелки просыпался прямо перед ней на землю. Роуленд перевернул ее ногой и залюбовался прилипшими к телу золотыми веснушками. Блэар попытался собрать оставшихся женщин и увлечь их в безопасное место, но Роуленд снова перезарядил ружье и наставил его прямо на Джонатана. Блэар почувствовал, как кончик ствола уперся ему сзади в шею.

От пронзившего его ужаса Блэар почти проснулся. Никакого наставленного ружья не было, просто шею ему заливал жаркий пот. Увиденная сцена ему всего лишь приснилась. Да и Роуленд никогда не вытворял ничего подобного, по крайней мере, в Аксиме.

Мы живем одновременно в двух мирах, объяснял как-то один африканец Блэару. Наяву мы бродим по земле, потупив глаза, чтобы их не слепило солнце, не видя или не желая видеть того, что нас окружает. Во сне наши глаза остаются открытыми, даже несмотря на сомкнутые веки, и там мы оказываемся в наполненном кипучей жизнью мире, где мужчины превращаются во львов, женщины — в змей, где наши чувства необыкновенно обостряются и все пережитые днем страхи выходят наружу и становятся видимы.

Наяву мы пленники настоящего и подобны попавшей в песочные часы ящерке, которая карабкается вверх, но не может выбраться по осыпающемуся песку. Во сне мы можем свободно перелетать из прошлого в будущее. Время там — не узкая и трудная тропа, но огромный лес, который мы способны охватить взглядом сразу, целиком. Все трудности Блэара проистекают из того, объяснял ему африканец, что он живет только в одном мире, том, что наяву. Потому-то Блэару и нужны постоянно карты — слишком мало открыто здесь его взору.

Когда Блэар возразил, что ему очень редко снятся сны, африканец буквально зашелся от хохота. Только человек, начисто лишенный памяти, никогда не видит снов. А родителей своих Блэар помнит? Неважно, что они далеко, во сне с ними всегда можно повидаться, Блэар ответил, что нет, не помнит. Отца он вообще не видел и даже не знает его имени, а мать умерла и ее похоронили в море. Ему самому было тогда около четырех лет. Как он может что-либо помнить?

Африканец предложил исцелить его, чтобы к Блэару вернулись и память, и сны.

Но Блэар тогда ответил ему: «Нет!»

Блэар открыл глаза. На коленях у него лежала листовка Общества трезвости: «Пьянство топит в человеке всякий стыд и способность к раскаянию! Пьянство превращает труженика в бездельника, любящего отца — в гуляку! Вам ни о чем не надо задуматься?»

Надо, конечно, и о многом. Назад, на Золотой Берег ему уже никогда не попасть. У Блэара будто только сейчас раскрылись глаза, и с той особой ясностью, что приходит во время лихорадки, он вдруг понял, что все обещания Хэнни не более чем игрушка, какой обычно манят, не давая ее в руки, маленьких детей. Миссионеры — люди с, характером, особенно когда они в ярости, и ни один из них ни за что не согласился бы взять в свою экспедицию человека с такой репутацией, какая сложилась сейчас у Блэара, как бы ни уговаривал их епископ; и Хэнни сам все это прекрасно знал. Так что на самом деле единственное, что предлагалось Блэару, — это сто пятьдесят фунтов, из которых сто ему и без того были должны. Таким образом, в его пользу осталось лишь то, что он сумеет выдать за расходы по порученному делу.

Уиган? Каждая проведенная там минута — не более чем пустая трата времени и денег. «Пожалуй, можно даже наплевать на те сто фунтов, которые ему должны», — подумал Блэар. Он мог бы прямо на этом поезде доехать до Ливерпуля, а там сесть на первый же идущий в Западную Африку пароход. Проблема заключалась лишь в том, что стоит ему только ступить на Золотой Берег, как тамошнее английское консульство немедленно препроводит его назад на борт судна. А если он попытается скрыться в глубине страны и заняться поисками дочери, солдаты станут преследовать его по пятам. Так уже было. И в подобном случае для дочери лучше, если она будет одна.

Он явственно представил себе дом, в котором жил в Кумаси, и дочь: она танцевала на циновке, и мамины золотые одежды летали вокруг нее. Девочка была словно окружена золотистым сиянием. Весь язык танца передавался движениями рук, и эти руки как будто говорили: нет, уходи! Погоди, постой! Подойди ко мне… Ближе, ближе! Потанцуй со мной!

Сам он был бездарным танцором, ашанти же плясали так, как будто у них в телах множество дополнительных суставов. Блэар настолько неуклюж, что, когда начинал танцевать, девочка всякий раз прикрывала ладошкой рот от смеха. Он смотрел тогда, как она двигается, и думал: и что же в ней от него? Она как будто вобрала в себя все хорошее, что в нем было, отбросив остальное, и Блэар часто спрашивал себя, куда же это остальное подевалось. Наверное, где-то в ней скрыто и второе, темное «я». Однако окружавшее ее сияние шло от нее самой, оно не было лишь отблеском золотых нитей. Но если она — отражение своего отца, то почему же отражение светлее и лучше оригинала?