Скотт Фрост - Дневник Габриеля Страница 5

Дэйв выключил видеомагнитофон, встал, потянулся и зевнул, затем посмотрел на часы. Три часа ночи.

— Надеюсь, что все так просто.

Кто-то постучал в дверь кабинета. Зашла девушка-офицер с листом бумаги в руке.

— Получили сведения по одному из ваших фигурантов.

Она положила документ мне на стол и вышла. Это были данные о судимости одного из временных сотрудников Брима.

— Фрэнк Суини, провел тринадцать месяцев в федеральной исправительной колонии в Ломпоке, приговорен к четырем годам лишения свободы за подделку документов, освобожден досрочно. — Я повернулась к Трэйверу, который уже проигрывал в голове различные предположения, а это значило только одно — поцелуй в лобики близняшек откладывался все дальше и дальше.

— Ты это имел в виду, когда сказал, что все будет просто? — спросила я.

— Ну, это была всего лишь догадка.

Я протянула ему полицейский отчет. Дэйв несколько минут изучал его, потом мысленно пожонглировал известными фактами, словно перебирал мелочь в кармане.

— Но как парень, отсидевший за липовую бумажку тринадцать месяцев, мог дойти до того, чтобы пристукнуть человека за две штуки баксов?

— Да, так не бывает, — кивнула я.

— А что, если там было больше, чем две штуки?

— Или что-то кроме денег?

— Например…

— Сегодня не тот вечер, когда можно делать хоть какие-то предположения.

— Предполагается, что я пойму, о чем ты? — спросил Трэйвер.

— Ага, лет через пятнадцать.

Он швырнул документ обратно на стол.

— А может, все именно так, как кажется. Какому-то парню с автоматической пушкой двадцать пятого калибра крупно повезло, и он сорвал большой куш, а потом запаниковал и вляпался.

— Тогда вопрос — кто открыл входную дверь?

Трэйвер сделал глубокий вдох, а потом выдохнул струю воздуха, словно сигаретный дым.

— Хочешь, чтобы мы разбудили сукиного сына Суини? Обыскали его нору?

— Если он замешан, то адрес, который он дал Бриму, пустышка.

— А если не замешан, то мы потратим впустую драгоценное время и не дадим парню насладиться сном, не говоря уже о нас самих.

Я посмотрела на дочкину фотографию, стоявшую на столике. Снимок сделан в летнем лагере, когда ей было четырнадцать. Лэйси в клетчатой рубашке и коротеньких джинсовых шортиках стоит перед гигантской секвойей, раскинув руки в стороны и растопырив пальцы. Смотрит на солнце и широко улыбается. Снято через два месяца после того, как я развелась с ее отцом. У меня отличная память на все события, которые касаются моей семьи. А через три месяца после развода моему мужу поставили диагноз — неоперабельная опухоль мозга. Он протянул еще пять месяцев, пять ужасных месяцев, подключенный к трубкам и накачанный наркотиками. В дочкином детском сознании почему-то во всем была виновата я, хотя у меня возникало то же чувство. Это он изменил мне, а я чувствовала себя виноватой. И его смерть после развода лишь сильнее укрепила мою уверенность, что настоящая жертва именно он, а не я.

Долгое время мне казалось, что Лэйси так счастливо улыбается на этой фотографии, потому что перешла некий рубикон и освободилась от тяжелого груза, который взвалил на наши плечи ее отец. Но сейчас я поняла, что все совсем не так. Казалось, Лэйси вот-вот взлетит и сделает круг над деревом, ставшим свидетелем чуть ли не четвертой части всей человеческой истории. Лэйси обнаружила родственные души, безмолвных жителей нашей планеты, молча терпящих всю грязь и яд, которыми мы поливаем их с того момента, как они проклевываются из земли. Быть цветком или деревцем почти то же самое, что быть ребенком. Мне нужно было сказать ей, что я ее люблю, эта мысль пульсировала в моей голове.

Дэйв откашлялся.

— Что скажешь? Поедем или нет?

— Мы нанесем ему визит завтра утром, — сказала я. — Поезжай домой и поцелуй малышек.

3

Я просидела в своем кабинете до четырех часов утра, когда позвонили судмедэксперты и сообщили, что тело увезли и место преступления опечатали. Тогда я отправила свидетеля Брима из участка домой и положила видеокассету из камеры слежения в сейф. Сев в «вольво», я вставила в магнитолу кассету Пабло Казальса и поехала по Лэйк-стрит, затем повернула налево и направилась к подножиям гор, видя в зеркале заднего вида огни Лос-Анджелеса.

Надо на пару часов отвлечься от этого дела. Посплю часика полтора, а потом сделаю то, что делают все настоящие мамы: приготовлю Лэйси яичницу, тосты с джемом, налью апельсинового сока, сяду с ней позавтракать и скажу все то, что должна была сказать вчера вечером.

Я повернула на Марипоса-стрит и поехала к дому. Откуда-то сбоку вдруг вылетел белый «хундаи», практически царапнув по переднему бамперу моей машины, и водитель начал выкидывать из окна газеты «Стар ньюз» на подъездные дорожки, ведущие к гаражам. Я обогнала автомобиль слева и посмотрела на водителя. В тусклом утреннем свете он показался мне иностранцем, может, европейцем, лет двадцати семи-двадцати девяти, с усталыми ввалившимися глазами иммигранта, покинувшего родину в погоне за американской мечтой и обнаружившего, что эта самая мечта — две низкооплачиваемые работы и четыре часа сна в сутки.

По привычке я еще раз взглянула на «хундаи» в зеркало заднего вида, но тут свет фар выхватил из сумерек койота, стоявшего посреди улицы, — его шкура в темноте отливала красным. Когда я подъехала ближе, наглая тварь как ни в чем не бывало перешла дорогу, но стоило мне проехать, он такой же самоуверенной походкой вернулся на середину проезжей части.

В конце квартала я кликнула пультом дистанционного управления, открывающем двери гаража, и подъехала к своему ранчо с тремя спальнями. И тут у меня перехватило дыхание, словно чья-то рука схватила сзади за горло. В гараже не было желтой «хонды» Лэйси. Я посидела в машине до тех пор, пока дыхание не нормализовалось, потом вышла и уставилась на пустое место рядом с моей машиной.

«Черт», — слетело с моих губ. Если бы… Нет, нельзя заниматься самокопанием, но мне хотелось. Ну почему я ничего ей не сказала? Испугалась?

Я услышала, как газета шлепнулась на дорожку, и посмотрела на проезжую часть. На другом конце дорожки замер белый «хундаи». Автомобиль все стоял на месте, но лишь я подошла и забрала газету, водитель резко дал газу.

— Если бы я была умнее, — пробормотала я себе под нос. Дыхание белым облачком поднялось в холодный воздух.

Над вершинами Сан-Габриел первый намек на рассвет окрасил темно-фиолетовое небо мягким свечением солнца. Ящерица зашуршала в листьях плюща, растущего на холме за нашим домом. Ворона сидевшая на телефонном столбе, каркнула, извещая о начале нового дня. Я посмотрела на улицу и заметила, что «хундаи» уехал, не выбросив больше ни одной газеты. Это показалось мне странным, но сейчас мне уже все, черт возьми, казалось странным.

Я развернула газету и взглянула на первую полосу. Заголовок гласил: НЕКОРОНОВАННАЯ КОРОЛЕВА РОЗ? Под ним — фотография Лэйси с баллончиком в руке, рот перекошен в злобном крике.

Я сунула газету под мышку и на долю секунды задумалась: а не пробежаться ли по соседям, пока они не выползли в тапочках и пижамах, и не собрать ли все эти газеты? Но в одном из домов на кухне уже зажегся свет. Слишком поздно. Я вошла в дом и закрыла за собой гаражную дверь.

На кухонном столе лежала записка от Лэйси: «Как можно быть такой бестолковой… Я у подруги».

Я вздохнула и села. Да, мои планы о семейном завтраке с треском провалились. Я взглянула на холодильник, а потом на плиту. Не могу вспомнить, когда же я в последний раз готовила что-нибудь. Да, говорила об этом, даже продукты покупала, но так ничего и не готовила. Посмотрев на вазу с фруктами, я поняла, что понятия не имею, как они вообще оказались на моей кухне. Знаю только, что выросли из семечка.

Я взяла банан, выключила свет и пошла по темному дому. Потопталась в нерешительности около двери в комнату Лэйси, потом заглянула внутрь в надежде, что вопреки всем доказательствам, что дочки нет дома, она окажется-таки в своей спальне. Увы, комната была пуста. Я зашла и легла на ее кровать. От подушки исходил сладкий залах ее волос. Он напомнил мне о том времени, когда Лэйси была совсем малышкой, и аромат ее тельца еще долго оставался на моих руках после того, как я укладывала ее спать. Смятое платье из тафты валялось посреди комнаты вместе с грязными носками, лифчиком и футболкой с эмблемой Гринписа.

— Бестолковая, — прошептала я в темноту. Потом почистила банан, положила его себе на грудь и уснула, не откусив ни кусочка.

Через четыре часа я проснулась. Автоответчик мигал, извещая о шести сообщениях, которые я не заметила, придя домой. Два — от друзей Лэйси, которые считали, что ее поступок просто класс, два — от журналистов с местного телевидения, которые просили об интервью, одно — от директора школы, который считал, что неплохо бы посидеть втроем и обсудить условия, в которых растет девочка, а последнее — от фаната Парада роз, который считал, что у такой дрянной девчонки мать — просто кусок дерьма, дегенератка и шлюха, которой нельзя поручить даже выращивание шимпанзе.