Игорь Акимов - Храм Страница 51

Прощай.

Н заставил себя открыть глаза, заставил себя улыбнуться — и с улыбкой повернулся к Матвею Исааковичу. Показал: станьте на мое место. Затем развел руки Матвея Исааковича в стороны и повернул их ладонями вверх. Несколько секунд Матвей Исаакович невидяще смотрел перед собой, потом закрыл глаза. Н увидел, как побелело его смуглое от природы лицо, как отвердели черты. Потом все это стекло с лица, кровь вернулась к нему — и лицо стало обычным. Когда Матвей Исаакович открыл глаза, в них уже нельзя было прочесть что-либо, кроме дежурной доброжелательности. Он уже вернулся. Он опять был готов жить среди людей…

Н проводил его до машины. Среди охранников был и тот крупный парень, который когда-то встретил Н на пороге особняка Матвея Исааковича. Теперь он был в пиджаке, но пистолеты были при нем, этого не скроешь.

— Я вот что подумал, — сказал Матвей Исаакович, держась за открытую дверцу машины, — может быть, для креста взять ливанский кедр? Я бы послал самолет; ребята за пару дней обернутся…

Матвей Исаакович не стал объяснять, мол, не исключено, что крест Господень был сбит именно из тамошнего кедра. Оно и так понятно. В этом приближении к преданию был определенный смысл. И даже красота. Красота решения. Но под чертежом, в сноске, было написано: дуб. Все должно быть так, как должно быть.

Н качнул головой: нет.

— Ну что ж… — После того, что произошло с ним в храме, Матвею Исааковичу все еще трудно было говорить.

XIX

Два дубовых бруса привезли на следующий день. Дерево было тяжелым. Н знал, что оно будет тяжелым, но чтобы настолько… Перекладина — куда ни шло, но столб поначалу показался Н вовсе неподъемным. Ничего, это от неожиданности, успокоил он себя; сообразил, как ухватиться сподручней, собрался — и дело пошло.

Верстак в сарае был коротковат для столба, поэтому для начала Н сбил козлы. Теперь столб нигде не провисал; казалось, что равновесие угомонило его характер. Но Н знал, что это не так. Еще предстояло найти к нему подход, чтобы жесткость столба из препятствия стала его достоинством.

У Н не было столярного опыта, всему приходилось учиться на ходу, поэтому до полудня он не продвинулся дальше подготовительных работ. Ничего, добродушно думал он, Робинзон Крузо тоже был лекарем, а не плотником и не земледельцем, а поди ж ты — как обустроил он свой мир! И я смогу. Куда спешить? Времени впереди — не меряно.

Конечно, можно было бы вызвать со стройки умельца, тогда все сразу стало бы легко и просто. Но эту мысль, едва она проклюнулась, Н тут же и похерил. Есть дела, которые нельзя передоверить никому, которые должен сделать сам. Это не написано на них — это надо чувствовать. Их надо сделать самому, потому что только они материализуют нашу жизнь, только они убеждают, что ты есть; что твоя жизнь — не фантом.

Он посидел возле открытой двери сарая. Потом даже рубанок взял в руки, но тут же отложил. Сегодня он еще не был готов приступать к работе. Не было свежести. Не было желания. Зато было — не страх, нет — но побаивание. Сегодня я еще не готов, думал Н, поглядывая на тяжелый от внутреннего напряжения столб. Мы пока врозь, поэтому он мне кажется таким неприступным. Надо дать ему войти в меня, слиться со мной — тогда и у меня не будет опаски, и он не станет упираться, примет все, как должное.

После обеда Н взял долото и молоток — и пошел в храм. Промерил квадрат с обгорелыми остатками дерева. Квадрат точно совпадал с сечением креста. Значит, если снять рубанком с каждой грани креста 7–8 миллиметров, то будет в самый раз: и крест войдет без труда, и скрепляющий раствор получит достаточно свободы, чтобы обнять комель в последнем каменеющем усилии.

Как Н и ожидал, вырубать долотом остатки прежнего креста было непросто. Обгорелый слой оказался тонким; дальше пошел цельный дуб, как понял Н — пропитанный какой-то гадостью. Долото не врезалось, а вминалось в дерево; каждая отнятая у него щепочка воспринималась, как победа. Долото быстро тупилось (конечно, это была не немецкая сталь, а какая-нибудь польская дрянь с ворованным брендом), но Н не испытывал досады от того, что ходил к точилу. Это время он употреблял на восстановление душевного равновесия. Не дергайся, говорил он себе. Это всего лишь дурная работа, обычный рабский труд. Ее ты не облегчишь и не сделаешь интересной своею хваленой интуицией. Ее нужно просто сделать. Ну — не интересно, признаю. Вот если б стоял вопрос: кто кого, тогда другое дело. Но тут нет борьбы; и победитель известен изначально. Поэтому придумай интерес…

Это примитивное рассуждение рассмешило Н. Зачем придумывать то, что уже есть? Интерес был, он был всегда, только он был немного дальше. Ты не ковыряешься в окаменелом дереве, напомнил себе Н, ты строишь храм. Это было просто и удивительно, как пробуждение. Ты строишь храм, ты строишь храм…

Наверное, он действительно устал, потому что уже не замечал ничего вокруг, и не видел, что к нему подходил Искендер. Когда Искендер возвратился, в его руках была тяжелая дрель с длинным сверлом для дерева.

— Шеф, — сказал Искендер, — на какую глубину вы так увлеченно пробиваетесь?

Н поднял голову, все понял и улыбнулся. И показал на ленте рулетки: полметра.

Искендер пометил на сверле.

— Подвиньтесь…

Дрель была мощной, но Искендеру пришлось навалиться всем телом, чтобы сверло зацепилось и стало погружаться в дерево. Когда из-под сверла появился дымок, Искендер вытянул его и макнул в заготовленное ведро с водой. Вода зашипела.

— Со своим дерьмовым долотом вы бы тут горбатились до завтра, — сказал Искендер.

Вторая и третья дырки дались ему так же трудно, а потом дело пошло веселей. Утратив цельность, структура дерева прямо на глазах теряла способность к сопротивлению. Какие-то десять минут — и нет проблемы. Оставалось подчистить стенки и углы. Тоже не подарок: в узком пространстве пристроиться было непросто, а чем глубже — тем сложней…

Искендер был доволен собой.

— Если позволите, шеф, я поделюсь умной мыслью, — сказал он. Н кивнул. — Каждый должен заниматься своим делом. Ваше дело…

Искендер поискал определение — но не смог найти. Это его удивило. Оказывается, вот так конкретно он не думал об Н. Возможно, он вообще не думал об Н, как о человеке. Н был для него функцией, везунчиком; даже не везунчиком, а чудиком, которому повезло, как одному на миллион, а он так нелеп, что даже не понимает своего счастья; а уж как распорядился этим счастьем… Но и эту мысль Искендер забраковал, потому что и он был не чужд красоте. Мало того, когда-то он мечтал посвятить красоте свою жизнь. Ну — не вышло. Но умом он понимал, что ради красоты, ради мечты можно отдать… нет, конечно же не столько, сколько, по прикидкам, было в кладе. А уж там было! — сомнений нет. Вон какую стройку потянул. И вчера Матвей приезжал; все сходится. Но я бы так не смог, признал Искендер. Конечно, чем-то мог бы и пожертвовать… Но как подумаешь, что ведь это — исполнение любой мечты… Вот потому-то оно досталось ему, а не мне, вдруг понял Искендер. Если Бог есть — он неплохо разбирается в людях. Хотя… после того, как в дело вмешался Сатана, в человеческой душе поди разберись. Мы уже не то, что задумал Бог. Но чем! — скажите мне — чем я хуже этого нелепого старика?..

Если нет положительного решения — всегда выручит ирония.

— Ваше дело… — повторил Искендер, поднял руки вверх и взглянул в далекий купол. Но когда он опять взглянул на Н, его взгляд был мягок, почти ласков. — Ваше дело — исполнять волю Провидения. Вы поводырь; ваша роль по плечу только вам. Вам одному. А выковыривать из пола окаменелое дерево может любой. И чем меньше у него будет здесь, — Искендер постучал указательным пальцем по своему низкому лбу, — тем проще ему будет с этим делом справиться. Вот так, шеф. Занимайтесь-ка своим делом. А к этой мутоте я приставлю одного мужичка — есть у меня подходящий на примете — он все исполнит в лучшем виде. И при этом даже не заметит, как это несподручно.

Н почувствовал облегчение. Сам бы он ни за что не отступил, хотя его уже тошнило от этого ковыряния. Это было не упрямство и даже не смирение, — какое уж тут смирение, если в душе не осталось ничего, кроме протеста! — это была тупая бездумная инерция. И жалкие попытки самообмана. «Я строю храм…» — передразнил он себя, и с благодарностью кивнул Искендеру.

Следующее утро он посвятил заточке лезвия рубанка. Конечно, не все утро, но часа полтора — точно. Это была сталь, с которой стоило повозиться. Точильный камень был мягче ее, он только гладил. Даже уродливые полоски на лезвии — следы выщербленного грубого точила — не поддавались его воздействию. Но Н знал, что это не так, что это только впечатление. Он гладил и гладил камнем лезвие, и как-то незаметно оно уступило, расслабилось и выровнялось, а край лезвия так истончился, что уже трудно было разглядеть, где заканчивается сталь, а где уже воздух. Тогда Н взял другой точильный камень, гладкий, как полированный мрамор. Теперь он полагался уже не на глаза, а на чувство. Ему не было скучно — ведь каждое движение приближало его к совершенству. Как жаль, с улыбкой думал он, что у меня есть цель, что я готовлю эту сталь для работы с деревом. Вот если бы у меня не было практической цели и было бы много дней впереди, — как бы порезвилась, как бы порадовалась и отдохнула моя душа!