Марк Вайнгартнер - Месть Крестного отца Страница 52

— Воспользовался привилегией отношений между адвокатом и клиентом, — заявил Том, что было правдой. Заплатив слуге Фонтейна за фильмы, он заставил его вернуть часть в качестве адвокатского гонорара.

— Мне нужно позвонить, — сказал Тамаркин.

— В вестибюле есть телефон-автомат, — кивнул Вольц. — Ты надолго?

— Две минуты, — ответил Тамаркин и удалился.

— Так это не выдумки? — удивился Хейген. — Про звонок?

Джек Вольц лишь обхватил голову руками.

Тамаркина называли Фантомом. Он был прекрасным адвокатом, работал на невероятно богатых людей, никому не известных, и сам редко появлялся на публике, хотя положение обязывало. В Южной Калифорнии он творил чудеса. Ходила молва, будто Бен Тамаркин может спасти обреченного одним телефонным звонком.

Хейген нашел подтверждение тому, что сила Тамаркина крылась в опасной игре: он сдавал ФБР ровно столько информации, чтобы не навлечь на себя неприятности и не низвергнуть влиятельных людей, которым служил и защищал.

Ровно через две минуты Тамаркин вернулся на место.

— Извините. Продолжайте, пожалуйста.

Хейген кивнул.

— Как я уже говорил господину Вольцу, имеются и другие нелицеприятные записи. Есть сцены с братом президента, позволяющим себе такое… Кусок, скопированный для господина Вольца, лишь показательный экземпляр. Я бы не хотел знать больше, чем мне уже известно. Лучше об этом никому не знать. Уверен, мало кто видел записи, и остается только надеяться, что они останутся тайной.

Тамаркин бесстрастно посмотрел на Тома. Хотя Вольцу предстояло следующим вечером встретить президента на благотворительном мероприятии, Хейген понимал — малейшее изменение в планах должно быть одобрено Тамаркином.

— Господа, — сказал Том, — мы все начинали жизненный путь с малого. Мы познали, что такое зарабатывать на кусок хлеба, будучи детьми. Поэтому нам легче понять вещи, неясные человеку, который родился и вырос в богатстве, как Дэнни Ши. Например, он не видит, что двое преследуемых им профсоюзных лидеров бесспорно улучшили жизнь простым рабочим, налогоплательщикам. Политика профсоюзов — грязное дело, и даже тот, кто хорошо справляется со своими обязанностями, не может претендовать на святость.

Вольц по-прежнему сидел, обхватив голову руками. Тамаркин всецело сосредоточился на Хейгене.

— Таким же образом, — продолжил Том, — многие деловые партнеры Майкла Корлеоне являются ярыми противниками правительства. Происхождение господина Корлеоне ближе к Джимми Ши, поэтому ему, видимо, проще оценить некоторые факты, недоступные пониманию оппозиционеров, чей разум затуманен несогласием с президентом. Сильная экономика, уровень занятости, программа освоения космоса, вдохновляющее лидерство, возможность смотреть сверху вниз на коммунистов — весьма длинный список положительных моментов.

Тамаркин сложил руки.

— Майкл Корлеоне, — сказал Хейген, — не такой дьявол, каким выставляет его Дэнни Ши и каким хочется видеть его народу. Он участвовал в последней предвыборной кампании президента и способствовал успешному результату. Он вновь выступил бы на стороне Ши и с радостью так и поступит, если правительство перестанет видеть в нем врага.

Наконец-то Вольц поднял крупную лысую голову:

— Позвольте, я угадаю. Вы хотите, чтобы мы помогли вам шантажировать президента Соединенных Штатов?

Тамаркин бросил на Джека презрительный взгляд.

— Вовсе нет, — возразил Хейген. — Разве такое возможно провернуть? Ни одна газета не согласится печатать подобный компромат. Какой телеканал станет это транслировать? Если я правильно понимаю ситуацию, хотя могу ошибаться, — произнес он и сделал паузу, — материал не имеет политической ценности. С другой стороны, — продолжил Том, глядя на экран, — достойный человек хранит секреты друзей. Но какой резон молчать о сокрушительной тайне врагов? Кажется столь… странным, чтобы президент захотел ссориться с нами, когда может дружить — и ведь дружил, пока его младший брат не наворотил дел. Господин Вольц, господин Тамаркин, мы знаем, что вы пользуетесь уважением президента и его близкого окружения. Мы бы не стали вынуждать вас портить столь хорошие отношения. Я не прошу вас стать посыльным господина Корлеоне. Вообще ничего не прошу, лишь обдумать ситуацию, поразмыслить над ней как следует и поступить так, как вам покажется правильным. — Он подошел ближе и положил руку на плечо Тамаркину, затем нагнулся и посмотрел Вольцу прямо в глаза. — Я хотел сказать лишь одно: пусть совесть вас рассудит.

Хейгену была не по душе идея ночевать в этом ужасном доме, под одной крышей с шумными и развратными людьми, однако это была цена, которую придется еще не раз платить за искупление сотен сладких ночей с Джуди Бьюканан. Моногамию, должно быть, изобрели женщины. Завели праведную, нереалистичную и абсурдную традицию, наподобие потребности в невероятно дорогих, но скверно сделанных туфельках. Моногамия, думал Том Хейген, это навязывание вещам свойств, которые противоречат их сути.

Им выделили комнату с двумя кроватями, без особых излишеств декора, если не считать эскизов Дега на стене. Том и Тереза Хейген, в халатах, сели на кресла у окна с видом на освещенную статую Джека Вольца и открыли оставленное для них красное вино.

— Вольц — еврей, верно? — спросила Тереза.

— Махровый. А что?

— В его коллекции около двадцати картин, украденных у евреев во время войны, и с тех пор никто не заявил на них права. Надо, конечно, посмотреть повнимательнее, но я готова держать пари, что не меньше двадцати.

— Откуда ты знаешь?

— В Майами я общалась с группой искусствоведов, по большей части евреев. Они занимаются поиском пропавших произведений и специализируются именно на Второй мировой. Тогда было расхищено немало.

— Что происходит после обнаружения шедевра? — спросил Том.

— Они находят законного владельца или его наследников, а затем суд делает чудо. Точнее, страх перед судом. Один страх перед публичным обличением и обвинением в получении от нацистов краденого товара пробуждает в человеке все самое лучшее. Даже если он не отличит провидение от привидения, даже если все его преступления неумышленны, вряд ли ему захочется доказывать в суде, что он случайно сотрудничал с нацистами, сам того не понимая. Люди смотрят на улики, советуются с адвокатами и сдаются.

Тереза подлила мужу вина.

— Ты ведь сейчас думаешь не обо мне, — сказала она, — не о моей работе с группой искусствоведов. Ты думаешь только о том, как использовать эту информацию против Вольца.

Она всегда умела читать мысли Тома, только редко этим занималась.

— Я просто задумался о его происхождении. Если Вольц — еврей, он должен изо всех сил помогать другим евреям. Тут начни размышлять, и страшно, к какому выводу придешь.

— Ты умный человек, Том Хейген, но когда надо взглянуть на мир чужими глазами, ты на это не способен, если не затронуты твои личные интересы. Тебе неведомо сопереживание.

Речь не о Вольце, догадался Том.

— И это меня убивает, — продолжала Тереза. — Таких примеров много, но меня вконец разрушает то, что ты считаешь меня наивной женой, которая не знает, чем занимаются мужчины.

— Не понимаю, — солгал он. — Что ты имеешь в виду?

— Так вот, я знаю. Я постоянно нахожусь среди художников. Художники — это изгои. Они живут вне закона, они убеждены, будто законы пишутся для других людей. Ты думаешь, правила твоего мира такие засекреченные. Считаешь, они уникальны, но это же смешно. И во мне тоже ты видишь бедную итальянскую крестьянку, которая безропотно принимает, что синьору положена любовница. Вроде как с меня свалилось бремя, ненавистная обязанность, как если б мы наняли приходящую домохозяйку помогать по хозяйству.

— Тереза, это не…

— Как же ты не понимаешь, что мне хочется поступать, как ты. Я люблю секс, если ты не заметил. Те причины, по которым ты ищешь щель на стороне, есть и у меня для поиска хорошего члена. Но я этого не делаю. Я бы никогда себе такого не позволила. Знаешь, что тревожит меня больше всего?

Хейген держал руки в карманах халата сжатыми в кулаки.

— Нет.

— В жизни не догадаешься.

— Конечно нет. Ты же сказала, я не способен смотреть на мир чужими глазами.

— Не язви, — Я и не язвлю.

Они замолчали. Тереза налила себе вина.

— Меня тревожит то, что ты повторяешь, будто эта связь ничего для тебя не значит. Что ты не любил ее, но, боже мой, Том, только послушай себя. Почему ты разбиваешь семью из-за чего-то незначительного? Почему подставляешь себя под удары людей, которые стоят за убийством этой шлюхи? Если бы ты любил ее, я бы поняла. Риск стал бы оправдан. А главное, я бы поверила, что в тебе есть хоть доля человеческой страсти.