Наталья Нечаева - Скинхед Страница 6

— Да какие уж тут лекарства… — Ветеринарша подолом халата вытирает сестренкин нос. — Клади сюда. Посмотрим, если мозг не задет…

— Катюнь, не плачь! — Ваня прижимает к себе девочку. — Мы вылечим Бимку, обязательно! А этого лысого я сам убью! Встречу и убью!

Он прикрывает глаза и воочию видит, как хватает носатого за мощную шею и со всей силы бьет лысой башкой об тот же самый угол дома. И сопливые мозги из раскроенного черепа разлетаются по стенам, как мелкие серые воробьи с проводов!

— И Амину! — доверчиво прижимается к брату Катька. — Это она виновата! Это из-за нее Бимку! Ты ее тоже убьешь, Вань?

— Убью! — соглашается брат. И сам свято верит, что так и будет.

— Ванечка, да тебе совсем плохо! Ванечка, потерпи немножко! Я сейчас людей позову, «скорую» вызову!

Снова мать. Откуда она все время появляется? Сама же говорила, отпуска не будет, поэтому он в Карежме все лето проведет один. А голосит, как на похоронах, когда отчима закапывали. Но отчим в Карежме и не был никогда. Значит, кого-то другого хоронят?

— Сыночка, ты меня слышишь? Ванюша… Потерпи, родной, я сейчас…

Ушла. Наконец-то.

— Ваня, здравствуй, а вот и я.

Никакого покоя. Не подвал, а проходной двор.

Ваня вглядывается в сизую темень и видит, что на месте матери стоит девочка. Незнакомая. В белом платье, пышной фате. Невеста. Чья? Откуда?

— Я твоя невеста, Ваня! Не узнаешь?

— Узнаю…

Конечно, как же он может ее не узнать? Это же она, та самая девочка! Амина. Только взрослая, как будто прошло лет десять. И очень красивая. Черные кудри, черные глаза, тонкие, будто нарисованные на белом лбу брови.

— Вставай, — девочка протягивает к нему руки, — вставай! У нас сегодня свадьба! Все собрались, и дедушка твой, и отчим, и мои родные.

Как это — дедушка и отчим? Они же померли?

Ваня поднимается, подходит к невесте, осторожно отбрасывает с ее лица легкую пену фаты: он ведь должен ее поцеловать! На свадьбе так положено. Фата облачком улетает в сторону. Ваня прижимает к себе голову невесты и ощущает под пальцами что-то горячее и липкое. Удивленно отдергивает руку, смотрит на ладонь. Она в чем-то темном и тягучем. Шоколад? Девчонка еле шоколадку и перепачкалась? А, так это — Алка! Снова ее игры. Как тогда, в ванной. Нарочно вся вывозилась в шоколаде и заставляла Ваню слизывать его со лба, щек, шеи. Потом, когда он уже дрожал от нетерпения, окунула шоколадку в горячую воду и обмусолила ею соски. Соски из нежно-розовых, как яблоневые бутоны по весне, превратились в густо коричневые, как у негритянки из порнушки, что они смотрели вместе у Рима.

— Вкусно? — спрашивает хитрая Алка. — А вот тут? — И проводит толстую шоколадную черту от пупка вниз, к бритому круглому лобку. — Ну?

— Очень… — рычит Ваня, находящийся уже в миллиметре от неземного наслаждения.

— Стой, — приказывает Алка, — я тоже хочу попробовать! — Подтапливает в ладони очередной кусок шоколада и жадно хватает липкой рукой вздыбившийся Ванин член. Елозит по нему сильно и нежно, упаковывая бурую, со вздувшимися венами плоть в мгновенно застывающий коричневый панцирь.

— Смотри, у тебя член, как у негра! Я с негром еще не трахалась, надо попробовать! Говорят, они — полный улет!

Ваня стонет и порыкивает. А Алка вдруг наклоняется и одним движением втягивает горячими сильными губами твердый, подрагивающий от нетерпения шоколадный батончик. Сквозь праздничный шум в ушах Ваня слышит, как Алка чмокает и пристанывает, сквозь сладкий туман в глазах видит ее блуждающие зрачки и перепачканное шоколадом лицо…

— Иди ко мне, — улыбается Ваня. — Я тебя оближу!

— Меня нельзя облизывать, — строго говорит Алка, поднимает лицо, и оно оказывается вовсе не ее, а наоборот, лицом той самой девочки, которая в наряде невесты пришла и теперь стоит тут, рядом с Ваниным диваном. — Нельзя, — повторяет девочка. — Я умерла, а это — кровь. Ты должен пойти со мной, ведь я — твоя невеста.

— Уходи! — просит Ваня. — Я устал. — И разворачивает девочку спиной, подталкивая ее к выходу.

— Зачем ты меня гонишь? — оборачивается удивленная Катька, и белая фата светло колышется над ее белыми кудряшками. — Я так по тебе соскучилась.

— Катька?! — Ваня страшно пугается. — Немедленно иди домой!

— Не могу, — улыбается сестренка и размазывает по щеке что-то темное и страшное, сочащееся из-под белокурых кудряшек. — Ты разве не знаешь, меня убили!

— Кто? — холодеет Ваня. — За что?

— Как за что? — простодушно удивляется малышка. — Я же нерусская!

— Ну и что? — Ваня сходит с ума. — Кто про это знает? Ты же беленькая, голубоглазая! Ты — моя сестра!

— А папа-то у меня — татарин! — Катька дразняще высовывает язык. — Значит, меня тоже надо убить!

— Ка-атька! — голосом, громче самого громкого грома кричит Ваня. — Уходи! Дура! — И изо всех сил толкает хрупкую фигурку в белом подвенечном наряде. Вперед. К выходу. Туда, где за едва различимым проемом двери, он знает, безопасность и свет.

Слабая, легкая Катька взлетает прямо в облаке пышной белой юбки и стремительно летит к свету, сама становясь этим светом. Сияние, в которое превращается ее след, крепнет, набирает силу, заполняя собой все пространство подвала, вырывается наружу, придавливая солнечной тяжелой массой дом, улицу, город…

От этого слепящего света невозможно спрятаться. Он плющит затылок и плавит глаза. Он раздирает легкие и обжигает рот. И никак не понять, то ли это еще жизнь, то ли уже нечто совсем другое…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Полковник Стыров внимательно слушал майора Банщикова, разглядывая фотографию Кирилла Слепакова — того самого Добрыни, лидера «Русских братьев».

Или он совсем ничего не понимает, или… Ну как с таким лицом — будто крысиная мордочка, и усики соответствующие — можно быть лидером кого бы то ни было? Добрыня… В насмешку, что ли, это погоняло себе взял? Плечики, как у девчонки-семиклассницы, татуированные руки без всяких признаков мышц. Сутулый, хлипкий.

— Это точно Добрыня?

— Кто ж еще? Хорош, да? Сморчок! Но Трефилов говорит, что он очень здорово заводит пацанов, харизма у него.

— А по поводу Баязитова твой Трефилов ничего не говорит? Обещал сегодня его нам доставить, помнишь? Ладно, что там у нас по Слепакову? Какой план?

— Завтра в городе появятся листовки в его поддержку от имени скин-команд.

— Разные?

— Конечно. И по текстам, и по исполнению. Нашим журналистам эта тема неинтересна, уже решили, что шум раздувать не станем, западных пока сдерживаем. Да и, кроме самого Слепакова, интервью брать не у кого, Добрыня категорически запретил своим бойцам общаться с прессой, так что «таймсы» и «монды» ждут освобождения националиста.

— Что в листовках?

— Разное. Главный упор на то, что этот негр распространял американскую заразу — наркотики, направо и налево совращал наших мальчишек, предлагая переспать за доллары.

— Хорошо. То есть Слепаков — борец против наркотиков и педофилии?

— Ну да. Парочку митингов у здания американского консульства проведем типа «Янки, гоу хоум». «Россия — для русских, Америка — для белых, негров — в джунгли!» В Москве у посольства покричим.

— И все же… Как такого Слепакова мы обществу предъявим? Какой, на хрен, он борец? Стрючок усыхающий. Сколько ему?

— Двадцать семь.

— Возьмете в разработку, хоть подкачайте немного. Стероидов каких-нибудь поколите, чтоб на бойца стал похож. Позорище же…

— Да мы уже придумали, как его «интеллигентность» обыграть.

— Интересно.

— Трефилов решил сделать его… поэтом!

— Кем? — оторопел Стыров.

— Вот именно! А поэты — они все такие, не от мира сего, субтильные мечтательные.

— Что, правда, стихи пишет?

— Не писал — так будет. А к литературе он самое прямое отношение имеет — сидит на вахте в издательстве, пропуска проверяет. Так что будем защищать от преследования русского поэта-патриота Слепакова, чья душа плачет кровью, видя надругательство над родной землей…

— Так… А чего он на американца полез?

— Так тот же к девушке его приставал! Цинично и нагло.

— Стоп. Негр же только что был педофилом…

— Эти негры, — скорбно покачал головой Банщиков, — им все равно кого. Потому и СПИД бушует по планете.

— Кто первым выступит в защиту?

— Как кто? Либералы, конечно. Уже все сверстано. Я думаю, они на выборах его в свой избирательный список включат. Идейку подкинем.

— Хулиганы, — довольно хмыкнул Стыров. Эта операция ему положительно нравилась. — Идеологии бы еще чуток плеснуть, чтоб покруче.

— Уже. Слепакова перевели в камеру к «политическим», там сейчас наш «народник» Граевский мается.

— Это тот, который — «россизм»?

— Он самый.

«Россизм» — абсолютную белиберду из праворадикальных неонацистских взглядов и идей русского православия — изобрел полоумный лидер одной из партий-однодневок. На эту чушь и внимания-то никто не обратил, а скины вдруг подхватили! Видно, по принципу «рыбак рыбака»… Сам Стыров, сколько ни тужился, не смог найти логики в россизме: вроде, с одной стороны, «Христос — наш бог», а с другой — «Раса выше веры», «Кровь объединяет, религии разъединяют», то есть доктрины арийского язычества. Соответственно, и кумиров у россистов двое — Николай Второй и Адольф Гитлер. Причем, по Граевскому, русского царя жиды и большевики принесли в ритуальную жертву, за что Гитлер им беззаветно мстил… Свастика же, которую фюрер героически нес в порабощенную Россию, не что иное, как православный крест, скрючившийся от боли за русский народ. Во как.