Евгений Рысс - Страх Страница 6

— Так вот, разберем этот случай, — сказал Алексей Иванович. — Значит, двадцать лет. Тяжелых, мучительных двадцать лет.

— Что же, его совесть мучила, что ли? — буркнул Пашка.

— Нет, — сказал Алексей Иванович. — Если бы ему, скажем, удалось уйти с гитлеровцами и попасть в другую страну, где ему ничего бы не угрожало, он бы за двадцать лет и не вспомнил о преданных им друзьях. Живет же спокойненько какой-нибудь Скорцени или Борман. А уж каких натворили в жизни дел! Но Климову не удалось уйти с гитлеровцами. Ему угрожает очень многое и будет всегда угрожать. Значит, не только прожитые двадцать лет отравлены постоянным страхом, но всю жизнь, сколько бы он ни прожил, он осужден бояться. И вот представьте себе, что он поступает на работу заместителем начальника экспедиции, знакомится с личными делами и видит, что в экспедиции работает Павел Владимирович Рыбаков, конечно, сын погубленного им человека, потому что вы похожи на отца да и происходите из того же города. Словом, тут сомнений нет. Вряд ли он следил за вами эти годы. Не до этого ему было. Фальшивый паспорт, всегдашняя боязнь проверки; словом, забот у него и без вас хватало. К вашему городу, наверное, он и подъезжать близко боялся. Потом вы уехали в Москву. Вероятно, он себя уговаривал, что вас уже нет в живых. И вдруг у него в руках ваше личное дело, и вы, оказывается, не только живы, но и работаете в одной с ним организации. Есть две возможности. Первая — уволиться. Это безопасней. Но все-таки, в общем, опасность не только не стала меньше, чем была эти двадцать лет, а, наоборот, стала больше. Вы живы — это теперь известно наверняка. Но мало того — вы живете с ним в одном городе. Но мало и этого. Ваши пути идут параллельно, и он и вы связаны с геологией. Встреча может случиться в любую минуту, шансы попасться значительно возросли. Значит, он осужден бояться во много раз больше, чем прежде, а за двадцать лет его уже и так измучил страх. Есть другой выход — рискнуть встретиться с вами. В сущности говоря, риск не так уж велик. Двадцать лет назад вы были ребенком, да и он за эти годы изменился. Фотография или есть, или нет. Зато, если вы его не узнаете, остаток жизни он может жить спокойно. Значит, вы его не помните и фотографии у вас нет. Кроме того, у вас он выяснит, где ваша матушка, жива ли она. Заметили, что он об этом спросил? Это ему очень важно знать. Она-то опаснее, она наверняка его помнит. Однако если она и жива, то, может быть, живет далеко, может быть, встреча с ней не угрожает ему. То, что он не сбежал, увидя ваше личное дело, это не смелость, это страх, страх скрытый, но непереносимый, мучительный. Мне кажется, что если Разгуляев действительно Климов, то он обязательно принял второе решение, и именно от страха, оттого, что нет сил лишиться надежды от этого страха избавиться. Но если решение принято, то, уж конечно, его надо немедленно выполнять. Ждать, пока вы вернетесь на базу, он не может. Да и лучше встретиться здесь, в лесу, в глуши. Здесь даже в самом худшем случае остаются шансы на спасение. Тогда он придумывает эту идиотскую мотивировку, что необходимо немедленно вручить зарплату, и отправляется в путь. Фактически мотивировки-то нет, ребенку ясно, что незачем ехать. Тогда придумывается немного чудаковатый хозяйственник, скрупулезно точный в работе, для которого долг, даже в мелочах, превыше всего. Мне и вчера показались странными его рассуждения о том, как он понимает свои хозяйственные обязанности. Если бы он на самом деле был этакий арифмометр с ногами и руками, он бы не изливался о своем придуманном долге. Он бы просто не понял, чему мы удивляемся. Ему идиотская его поездка казалась бы совершенно естественной.

— Значит, вы тоже уверены, что это он? — спросил Пашка.

— Вы ведь, наверное, в деревню к милиционеру ходили? — ответил Алексей Иванович вопросом.

— Да, — кивнул головой Пашка.

— Ну, и судя по тому, что вы вернулись один, он вам сказал, что ничего сделать не может.

— Не совсем так, — замялся Пашка. — Он все записал, обещал переслать материал.

— Понятно. — Алексей Иванович опять бросил сигарету и сейчас же достал новую.

Я удивился, что он так много курит. По внешнему его виду никак нельзя было сказать, что он волнуется.

— Почта, кажется, приходит здесь раз в неделю. Проверить его, в сущности, можно только в Москве. Кто знает, где он будет, когда проверка закончится.

— Я его не выпущу, — сказал Пашка.

— Задержать не имеете права, — сказал Алексей Иванович. — Все это, к сожалению, одни подозрения. Рассуждать можно и так и эдак. Покажите карточку.

Он долго ее рассматривал и отдал Пашке со вздохом.

— Как будто похоже, а может, и не очень похоже.

— Алексей Иванович, — сказал Пашка с рыданием в голосе, — что же вы хотите, чтоб я спокойно смотрел, как он уедет? Через месяц вернемся на базу, а его и след простыл. Исчез Климов, затерялся среди двухсот миллионов человек, ведь второй встречи не будет. Где он укроется, в Красноярске или Магадане, в Кишиневе или Мичуринске, или еще где, откуда я знаю.

— Успокойся, Паша, — скачал я. — Задерживать мы его действительно не имеем права. Значит, ему не надо давать основания бояться. Приехал, увидел тебя, ты его не узнал, вот и все. А через месяц вернемся на базу, там и поговорим. Если ты будешь держать себя в руках, уедет он спокойный и будет нас поджидать.

— А глаз из-под палатки? — спросил Паша. — Чувствует он, чувствует. Телепатия, что ли, тут такая. Ты же сам чувствовал, что он весь как струна.

— Ты мистику не разводи! — рассердился я. — Конечно, он нервничает, встретив тебя. Конечно, следит за тобой, подглядывает. А ты развей его подозрения. Убеди его, что ты ничего не заподозрил. Мужик ты на возрасте, что ж ты, сдержать себя не сможешь?

— Ладно, — сказал Пашка хмуро, — сейчас уйдем в маршрут, а вечером перетерплю. Ну и месяц мне предстоит!

— Нет, — сказал Алексей Иванович, — так, я думаю, мы больше его не увидим. Убежит.

— Телепатия? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Алексей Иванович. — Есть или нет телепатия — это пусть специалисты разбираются. А вот то, что по взглядам, по интонациям, по жестам один человек угадывает, что думает и чувствует другой, это я знаю точно. Конечно, если у обоих нервы напряжены, если оба взволнованы. Иногда сам не знаешь, себе самому объяснить не можешь, а чувствуешь состояние другого человека по неуловимым признакам, по еле заметным деталям. Я убежден — Разгуляев чувствует, что мы его опознали.

— Так что же, — сказал Паша, — значит, мы дали ему понять, что он опознан, и отпустили его: лети, мол, голубчик. Месяц времени у тебя на устройство дел. За этот месяц мотайся куда подальше.

— Черта с два, — сказал Алексей Иванович и стукнул кулаком по кормовому пастилу.

Я посмотрел на него и опять удивился. Не корректный научный сотрудник был передо мной, и не лесной созерцатель, знаток звериных повадок и птичьих голосов, а волевой, энергичный человек, умеющий драться и побеждать.

— Надо ему просто в лоб сказать: мы вас узнали и мы вас не выпустим.

— Так мы же не можем его задержать! — выкрикнул Пашка.

— Не выдержит, убежит, — спокойно сказал Алексей Иванович. — Выдаст себя. Не может не выдать.

Глава шестая

РАЗГОВОР НАПРЯМИК

Мы вышли на берег, подтянули повыше лодку и занялись обычными утренними делами, как будто так нам и полагалось, не сомкнув глаз за целую ночь, начинать тяжелый трудовой день. Разожгли костер, вскипятили чайник, сварили суп из консервов, нарезали хлеб. Из палатки не доносилось ни звука. Либо Разгуляев действительно спал, либо думал и передумывал причины нашего странного поведения. Завтрак уже был готов, когда палатка зашевелилась и из нее, низко пригибаясь к земле, вышел Платон Платонович, босой, в тельняшке и брюках. Выйдя, он выпрямился и широко, с наслаждением потянулся. В одной руке он держал мыло, пасту, зубную щетку, в другой — коротенькое вафельное полотенце. Потягивался он долго, с наслаждением; потянувшись, пожелал нам доброго утра и пошел к озеру умываться, ступая осторожно, чтобы не повредить о камень босые ноги.

Мы разлили суп по котелкам, присели за наше подобие стола, все трое с одной стороны, оставив валун для гостя. Делать уже, собственно говоря, было нечего, но мы все возились, придумывая то одно, то другое хозяйственное дело. Надо было создать видимость, что мы не разговариваем, потому что заняты.

Платон Платонович мылся долго, так, как моются в озерах или реках люди, не привыкшие обходиться без водопровода и умывальника. Он фыркал, сморкался, отплевывался и даже повизгивал от холодной воды. Была минута, когда он, кажется, подумывал окунуться, но, еще раз попробовав ногой воду, поежился и не решился. Наконец он растерся полотенцем и, все еще поеживаясь от холода, быстро, но осторожно ставя босые ноги, побежал в палатку.