Альфред Хичкок - Истории, от которых не заснешь ночью Страница 7

Когда Бабушка не произносила больше ни слова, это было признаком, что она была во гневе. А когда это случалось, Эд поднимался и уходил играть со Сьюзи и с Джо.

Мысленно возвращаясь к этому уже много лет спустя, Эд не мог припомнить, когда он в первый раз начал играть со Сьюзи, с Джо. Он четко восстанавливал в памяти все моменты игры с ними, но вот другие детали ускользали от него: где они жили, кто были их родители, почему они ждали всегда позднего вечера, чтобы явиться под кухонное окно и позвать его:

— Эге-ге! Эд!.. Иди играть!

Джо был маленький мальчишка лет девяти, черноволосый и очень спокойный. Сьюзи же была явно одного возраста с Эдом; волосы у нее были белокурые и вьющиеся. Она носила всегда платье все в рюшечках и кружавчиках и следила за тем, чтобы не поставить на нем пятнышка, не испачкать его, в какие бы игры они ни играли.

Эд был неравнодушен к ней.

Не день за днем, а ночь за ночью они играли в прятки в тихой свежести огромного, мрачного кладбища, обращаясь друг к другу вполголоса и тихонько смеясь между собой. И сейчас Эд вспоминал, до чего же они были спокойными для их детского возраста. Но тщетно пытался он вспомнить какие-нибудь другие игры кроме игры в "кошки-мышки", в которой нужно было дотрагиваться друг до друга. Он был, однако, абсолютно уверен, что дотрагивался до них, и при этом не мог вспомнить, как это было. Но то, что особенно помнилось, это — лицо Сьюзи, ее улыбка и голос девочки, восклицавшей: "Ой, Эд-ди!"

Позднее Эд никогда никому не рассказывал то, о чем он вспоминал. Позднее, это тогда, когда начались неприятности. Все началось с того, что из школы пришли какие-то люди и стали спрашивать, почему Бабушка не посылает его в школу.

Они говорили с ней очень долго, потом говорили с Эдом, и все это — в какой-то путанице. Эд помнил, как плакала Бабушка, а человек в голубом костюме все показывал ей кучу документов.

Эд не любил вспоминать об этом, так как это было началом конца всего. После прихода этого человека не было больше вечеров у камина, не было больше игр на кладбище, а Эд не видел больше никогда ни Джо, ни Сьюзи.

Этот человек заставил плакать Бабушку, говоря ей о некомпетентности, о небрежности и о какой-то чертовщине, называемой психиатрическим обследованием, только потому, что Эд сдуру рассказал ему, что играет на кладбище и испытывает удовольствие, слушая друзей, которые приходят к Бабушке.

— Если я правильно понимаю, то бедному ребенку понарассказывали столько историй, что ему кажется, что он все это видел сам? — упрекал этот человек Бабушку. — Так дольше продолжаться не может, госпожа Моз. Забивать голову ребенку такими патологическими глупостями о покойниках!

— Да они не мертвые! — возражала Бабушка, и Эд никогда ее не видел, несмотря на слезы, такой разгневанной. — Ни для меня, ни для него, ни для кого из их друзей. Я прожила почти всю мою жизнь в этом доме с тех пор, как эта война Филиппинская отняла у меня моего Роберта, и впервые я принимаю кого-то, кто был бы нам столь чужд. Другие же постоянно приходят к нам и мы делим вместе одну обитель, если можно так сказать. Они не умерли, сударь, и ведут себя как добрые соседи. Для Эда и меня, они, черт возьми, куда более реальны, чем люди вам подобные!

И хотя он перестал задавать ей вопросы и обращался с ней вежливо, с оттенком подчеркнутой любезности, этот человек не слушал Бабушку. Впрочем, все с этого момента казались вежливыми и любезными, даже другие мужчины и одна дама, которые были с ним и которые пришли за Эдом, чтобы увезти его на поезде в сиротский дом.

Это был конец. В приюте не было больше цветов каждый день, и хотя Эд был со всех сторон окружен детьми, никто из них не был похож ни на Сьюзи, ни на Джо.

И дети, не более чем взрослые, были с ним не особенно любезны. Они были всего лишь "так себе". Госпожа Вод, директриса, сказала Эду, что ей бы было очень приятно, если бы он смотрел на нее как на маму, и это лучшее, что она могла сделать после того травмирующего опыта, который он пережил.

Эд не понимал, что она хотела сказать и что понимала под "травмирующим опытом", а она ему на этот счет объяснений не давала. Она не хотела также говорить ему, что сталось с Бабушкой и почему она никогда не приходит его навестить. И в самом деле, каждый раз, когда он задавал ей вопрос относительно своего прошлого, она заявляла, что ей нечего ему сказать, что для него самое лучшее — это забыть все, что с ним случилось перед тем, как он попал в сиротский дом.

И постепенно Эд забывал. С годами ему удалось забыть почти все, и именно поэтому он испытывал такую боль, бередя свою память.

За два года своего пребывания в госпитале в Гонолулу большую часть своего времени Эд отдавал тому, чтобы оживить в памяти события. Ему не оставалось ничего другого делать в том лежачем состоянии, в котором пребывал, да и знал он, что, выходя из этого мира, снова захочется в него вернуться.

Перед тем как отправиться служить в армию и после сиротского дома Эд получил от Бабушки письмо. За всю свою жизнь он получил всего несколько писем, а посему вначале фамилия "Госпожа Хэннэ Моз", как, впрочем, и обратный адрес, написанный на другой стороне конверта, ничего ему не напомнили.

А вот содержание письма, всего несколько строк, нацарапанных на квадратном листке бумаги, вызвали внезапный поток воспоминаний.

Бабушка отсутствовала, она находилась в "санатории", как она сама писала, но вот сейчас уже вернулась и "раскрыла" все их махинации, благодаря которым ты оказался "в их лапах". А может быть, Эд хотел вернуться домой…

Ничего больше Эд и не желал. Он желал этого отчаянно. Но на нем уже была солдатская форма, и он ждал приказа отбыть, когда получил это письмо. И, конечно, он написал. И написал еще и тогда, когда был далеко, за морями, переслав ей также часть своего жалованья. Иногда приходили Бабушкины ответы. Она ждала его на побывку. Она читала газеты. Сэм Гэйтс говорил, что война — это ужасная вещь.

Сэм Гэйтс…

Эд был теперь мужчиной и понимал хорошо, что Сэм Гэйтс был в некотором роде вымышленным персонажем. Но Бабушка продолжала рассказывать об этих вымышленных персонажах: господине Виллисе, госпоже Кассиди, а также о "нескольких новых друзьях", которые приходят к ней в дом.

"И уж такое количество свежих цветов сейчас, мой мальчик, — писала Бабушка. — Практически не проходит и дня, чтобы не появлялось огромное количество цветов. Конечно, я уже не такая активная, учитывая, что мне уже перевалило за семьдесят шесть, но тем не менее я продолжаю ходить за цветами".

Письма перестали приходить, когда Эда ранило. И в течение очень долгого периода все прервалось в жизни Эда: для него теперь ничего более не существовало кроме госпитальной койки, доктора, медсестер, уколов каждые три часа и боли. Вот чем ограничивалась вся жизнь Эда… Именно этим, а также попыткой вернуться к воспоминаниям.

Однажды Эд чуть было не рассказал все психиатру, но вовремя сдержался. Это было не то, что можно было рассказать и быть понятым. У Эда и так было достаточно неприятностей, чтобы быть освобожденным от воинской повинности из-за психического расстройства. Произошло уже столько всего, что Эд и не осмеливался питать слишком большие надежды. Потому что Хэннэ Моз, должно быть, уже исполнилось восемьдесят лет, если…

Он получил ответ на свое письмо только за несколько дней до того, как врачи его комиссовали.

"Мой дорогой Эд!" Все тот же почерк, те же каракули. На таком же квадратном листе бумаги, возможно, из того же блокнота. Ничего не изменилось. Она по-прежнему ждала его и предполагала, что он не отказался от мысли вернуться. Но она хотела сообщить ему довольно забавную вещь. Помнил ли он Старого Гринча, сторожа? Так вот. Старого Гринча сбил зимой грузовик. И с тех пор у него появилась привычка приходить вечерами вместе с другими, и стал он довольно милым. Но сколько же интересного им будет рассказать друг другу, когда Эд вернется… И Эд вернулся.

Через двадцать лет после совершенно нового существования Эд возвращался домой. Сначала он провел долгий месяц в Гонолулу, прежде чем отправиться в путь. Месяц, наполненный встречами с новыми людьми и какими-то вещами, абсолютно не связанными с реальной жизнью. Вечера, проведенные в баре, девушка по имени Пэгги и медсестра, которую звали Линда, госпитальный товарищ, который собирался заняться бизнесом и пустить туда деньги, которые они сэкономили от своего жалованья. Но и бар с его стойкой совсем не казался ему таким настоящим как салон его Бабушки, и Пэгги и Линда абсолютно не были похожи на Сьюзи, и Эд знал, что он никогда не будет заниматься бизнесом.

А на пароходе все разговаривали о России, об инфляции, о проблеме с поисками жилья. Эд слушал, кивал головой и пытался воспроизвести в памяти какие-то фразы Сэма Гэйтса, когда он рассказывал о Старом Эйбе, адвокате из Спрингфилда, что в Иллинойсе.