Франк Тилье - Монреальский синдром Страница 7

Планы с девочкой шли теперь один за другим, но они стали большей частью очень короткими, и один, похоже, не имел никакого отношения к другому. Как во сне, когда сменяют друг друга обрывки видений, не привязанных ни к определенному пространству, ни к определенному времени. Иногда изображение словно бы подпрыгивало, но тут, может быть, дело было в качестве пленки. Камера металась от глаза девочки к качелям, от качелей к ручонке, играющей с муравьями. Вот крупный план жующего рта, потом сразу — поднимающиеся и опускающиеся веки. Вдруг — долгий, минуты на две, даже на три — общий план: девочка нежно ласкает двух сидящих в траве котят. Берет их на руки, прижимает к себе, целует. А в это время — Люси никак не могла понять, как это сделано, — все вокруг заволакивает туманом. Когда девочка бросает взгляд на камеру, она не играет никакой роли, она сообщнически улыбается, она говорит с кем-то, кого хорошо знает. А потом приближается к камере и кружится. Кружится, кружится, кружится… И изображение на экране тоже начинает кружиться, будто аккомпанируя танцу, будто у оператора посреди этого тумана у самого закружилась голова.

Следующий эпизод. Во взгляде девочки опять что-то изменилось, теперь он полон глубокой, вековечной печали. Невероятно мрачный кадр. Вокруг темной картинки, как и раньше, танцуя, стекает по экрану туман. Камера приближается, отступает, снова приближается, поддразнивая девочку, и та отталкивает объектив, протягивая вперед руки, — точно насекомое отгоняет. Люси, глядя на все это, чувствует себя не в своей тарелке, чувствует себя лишней, как будто тайком подглядывает за сценой, происходящей между отцом и дочерью.

Эпизод так же внезапно, как предыдущие, заканчивается. Люси переводит взгляд туда-сюда, стараясь освоить обстановку новой сцены. Обширное, заросшее травой пространство, огороженное заборами, над ним — мглистое черное небо, в небе хаотичное движение облаков… или не облаков… какое-то тут все ненатуральное, может быть, спецэффекты? На краю пастбища — а это пастбище? — девочка. Руки ребенка висят вдоль тела, в правой руке — нож. Огромный нож, такие бывают у мясников, он явно не подходит к этим невинным пальчикам.

Наезд на глаза девочки. Они смотрят в пустоту, зрачки вроде бы расширены. Люси чувствует: что-то эту девочку встревожило, взволновало. Камера медленно движется позади ограды, идет, идет, идет… и вдруг бросается вправо, чтобы запечатлеть бешеного быка. Здоровенное, пышущее силой чудовище, на губах — пена, роет землю копытом, пытается смести ограду. Огромные, как сабли, рога выставлены вперед.

Единственная зрительница невольно прикрывает рот ладонью. Они же не решатся…

Люси наваливается на спинку стоящего впереди нее кресла, шея вытянута вперед, к экрану, ногти впиваются в зеленую кожу обивки.

Вдруг в кадре появляется неизвестно чья рука и отодвигает шпингалет, распахивает воротца. Тот, кто это делает, намеренно остается за кадром. И вот уже загон, в котором находится возбужденное животное, открыт. Зверь вырисовывается темной массой, могучий, разозленный. Сколько он весит? Наверное, не меньше тонны? Вот он поворачивается вокруг своей оси, замирает в центре площадки и, кажется, вглядывается в девочку. Девочка неподвижна.

Зрительнице очень хочется подняться в проекционную и остановить сеанс. Игры кончились, никаких уже качелей, улыбок, сообщничества, сейчас начнется непостижимое, немыслимое, и в него надо будет окунуться с головой.

Люси прижимает палец к губам, она глаз не может отвести от этого чертова экрана. В небе, раздуваясь, клубятся черные облака, все погружается во тьму, все словно бы готовится к трагическому финалу. И тут у Люси появляется ощущение, что постановщик хочет показать борьбу Добра со Злом. Со Злом, ни с чем не соизмеримым по силе, со Злом неприступным и неуязвимым. Давид и Голиаф.

Бык идет в атаку.

От немоты фильма и отсутствия музыки впечатление удушья усиливается. Даже не слыша, догадываешься, как грохочут всякий раз копыта животного, соприкасаясь с землей, какое фырчанье раздается из маслянистых ноздрей. Теперь в кадре двое: слева — бык, справа — девочка. Расстояние между чудовищем и неподвижным ребенком сокращается. Тридцать метров, двадцать… Сколько же еще девочка будет стоять на месте? Почему она не закричит, почему не убежит? Люси вспомнила расширенные зрачки ребенка. Малышка загипнотизирована, ее накачали наркотиком?

Сейчас бык поднимет девочку на рога.

Десять метров, девять, восемь…

Пять метров!

Животное резко замедляет бег, все его мышцы напряжены, из-под копыт летят комья земли. И вот оно замирает — в метре от жертвы, не больше. Люси думает, что это просто стоп-кадр, она смотрит не дыша. Сейчас все возобновится, сейчас произойдет трагедия. Нет. Не происходит ровным счетом ничего. Бык не двигается, стоит на месте, тяжело дышит, и клочья пены падают с его губ. В бешеных глазах зверя можно прочесть желание сделать последний рывок, убить, но тело отказывается ему повиноваться.

Он парализован — вот какое определение сейчас лучше всего подходит быку.

Девочка смотрит на зверя не мигая. Делает шаг вперед, проскальзывает под морду чудовища, в сорок, в пятьдесят раз более тяжелого, чем она сама. Лицо ее не выражает никаких чувств. Она поднимает руку с ножом и уверенным движением перерезает глотку быка. Хлещет черная кровь, и бык, будто сраженный безумным матадором, валится на землю, поднимая тучу пыли.

Экран тут же становится темным, таким, каким был в начале фильма. Белый кружок справа вверху медленно исчезает.

И тогда в зале начинает мерцать свет — свет будто аплодирует увиденному. Фильм прощается со зрительницей.

Люси замерла. Внутри у нее все дрожало, ее бил озноб. Неужели она на самом деле это видела: как бешеный бык остановился перед ребенком, безропотно дал ребенку себя зарезать, неужели это снято одним куском, без монтажа?

Все еще дрожа, она поднялась в проекционную и резко нажала на кнопку. Стрекотание прекратилось, снова, потрескивая, загорелась лампа дневного света. Люси испытала бесконечное облегчение. Какой извращенный ум создал весь этот бред? Перед ней все еще мелькали расползающийся по экрану мерзкий туман, крупные планы с глазами, странное начало и странный финал, сцены неслыханной жестокости… Что-то отличало эту короткометражку от классических фильмов ужасов… Что?.. Реализм! Девчушка семи или восьми лет не могла быть актрисой. Или, наоборот, она была выдающейся, гениальной актрисой.

Люси собралась уже выбираться из подвала, когда услышала на первом этаже шаги. И как будто кто-то наступил на стекло, раздавил… Она затаила дыхание. Может, ей просто почудилось — после всех этих ужасов на экране? Стараясь не производить ни малейшего шума, она двинулась вверх по ступенькам. И вот наконец прихожая.

Дверь в дом приоткрыта.

Но она же, войдя, заперла ее на ключ!

Люси кинулась к двери, выглянула наружу.

Никого.

Озадаченная, она вернулась в дом и осмотрелась. На первый взгляд все в порядке, никто ничего не трогал, никто ничего не двигал. Она пошла по коридору, исследуя выходившие в него помещения. Ванная, кухня, кабинет…

Кабинет! А в кабинете Людовик хранит свои километры пленки!

Дверь и здесь оказалась приоткрыта. Люси проскользнула в щель и оказалась в комнате, где обычно стопками громоздились круглые жестяные коробки. Обычно… Сейчас все оказалось не так, как обычно: десятки коробок валялись на полу, куда ни глянь — выдернутая из своего гнездышка пленка. Люси работала в полиции — естественно, она сразу заметила, что пленка вынута только из тех коробок, на которых нет этикеток: ни имени автора, ни названия фильма, ни года выпуска… Да, точно, незваный гость вытаскивал из коробок и исследовал именно и только такие пленки.

Тот, кто побывал здесь, искал что-то вполне определенное.

Анонимный фильм.

Людовик сказал, что приобрел накануне у одного коллекционера кучу фильмов, включая и тот, который она только что посмотрела. Люси поколебалась, еще раз оглядела комнату. Вызывать полицию и составлять протокол показалось ей бессмысленным: никаких следов взлома, никаких повреждений, ничего не украдено… Тем не менее она снова спустилась в подвал, отделила от проектора эту странную бобину, сунула в коробку и положила в сумку — надо отнести реставратору, визитка с адресом у нее есть. Похоже, ни одна короткометражка в жизни не производила на ее психику такого впечатления, она чувствовала себя опустошенной, она — повидавшая теперь уже за многие годы работы столько вскрытий и столько следов преступлений!

А когда она вышла наконец на свежий воздух — подумала, что дневной свет все-таки не такая уж плохая штука.

7

— А чем вы занимались, прежде чем начали пахать в управлении, комиссар Шарко?