Нацуо Кирино - Гротеск Страница 7

Скорее всего, упавшая как снег на голову внучка была ему в тягость, но в то же время он наверняка был благодарен за деньги, которые отец выделял на мое содержание. Дед жил на пенсию и еще подрабатывал у соседей, когда им что-то по мелочи требовалось. В общем, на жизнь хватало еле-еле.

Какая у деда была профессия? Чем он занимался до того, как я появилась у него? Ясности в этом вопросе нет. Я слышала от матери, что он служил в полиции. В детстве у него здорово получалось ловить воришек, кравших арбузы, вот дед вроде и решил пойти по этой части. Из-за этого я его боялась — думала, он очень строгий. Правда, на деле все оказалось совсем не так.

Дед не был сыщиком. Кем же тогда? Сейчас я об этом расскажу. Возможно, мой рассказ будет длинноват, но вы уж потерпите.

Между прочим, я услышала это от той самой убитой Кадзуэ. Правда ли, нет — не знаю. Кадзуэ имела такую манеру — делать вид, что все знает. Поэтому не всегда ей можно верить. Но иногда она говорила такое, что западало в душу.

Ребенка, его сущность, люди открыли совсем недавно. Говорят, в Средние века дети считались такими же людьми, только маленького роста. Если так, то, насколько я знаю из оставшихся в голове схем и картинок об истории палеозойской, мезозойской и кайнозойской эр и эволюции живого мира, можно считать, что сейчас тоже идет определенный эволюционный процесс — трансформация ребенка во взрослого. Выходит, раз у меня взрослое тело, моя эволюция уже остановилась? Так? И с убитыми Кадзуэ и Юрико произошло то же самое? Однако мне казалось, что обе они продолжают жить и развиваться. Надо будет поразмышлять над этим. Но я, похоже, забегаю вперед.

В самом деле, дети — странные существа. Безоговорочно верят во все, что говорит мать, даже в самую наивную ложь. Детство — это время, когда мать для ребенка — весь мир. Но скоро мир начинает постепенно сдвигаться, ребенок становится на ноги и превращается во взрослого. Как из полуострова, который отделяется от материка, получается остров.

Было ли у меня это прекрасное время — время, когда мать и окружающий мир сливались в одно целое? Когда я думаю об этом, становится себя жалко. Мать постоянно рассказывала нам с Юрико о деде:

— К дедушке в гости нельзя. Он сыщик, он очень занят. Его окружает много людей, которые плохо себя ведут. Но сам дедушка ничего плохого не делает. К хорошим людям часто тянутся плохие. Например, к дедушке приходят бывшие преступники, чтобы сказать, что они исправились, и попросить прощения. Но бывают люди очень злые. Они сердятся на дедушку за то, что он их арестовал, и могут ему мстить. Поэтому детям опасно быть рядом с ним.

Я слушала ее, и мне казалось, что все это происходит где-то далеко-далеко, словно в криминальном сериале. Ну меня замирало сердце. Мой дедушка — полицейский! Я гордилась этим и хвасталась перед друзьями. Юрико же сильных эмоций по этому поводу не испытывала. Лишь спросила, с чего это деду вздумалось стать сыщиком. Я думаю, она не видела в этой профессии ничего особенного. Хотя не знаю, какие мысли были у нее в голове. Мать тогда ответила так:

— У дедушкиного отца было много земли в префектуре Ибараки. Большие-большие поля. Известное место. На этих землях с давних пор выращивали арбузы. И я слышала, что дедушка еще в детстве ловко охотился за воришками.

В общем, полная чушь. Откуда взялась эта дурацкая история? Надо будет спросить у матери, если она жива. Хотя она уже наверняка не помнит, что плела тогда нам про деда. Человеку свойственно сразу забывать свою ложь. А если ложь раскроется, наваливать на нее другую ложь. Для этого матери недоставало лишь воображения и энергии. Я это хорошо поняла, когда занималась проверкой кандидатов в детские сады.

Я сдала экзамены в школу Q. как раз перед тем, как родители с Юрико укатили в Швейцарию. Побросав в грузовичок свое имущество — матрас, стол, учебники и тетрадки, кое-что из одежды, — я отправилась к деду. Район Р. в Токио — это так называемый «нижний город». Место ровное, многоэтажек мало. Здесь протекает несколько рек, кроящих район на части; взгляд все время натыкается на большие дамбы, насыпанные вдоль берегов. И хотя дома вокруг невысокие, чувствуешь себя не в своей тарелке — дамбы давят на психику. Очень странное место. За высокими насыпями неспешно текут полноводные реки. Взбираясь на дамбу, я долго смотрела на потоки бурой воды, представляла, какие твари могут в ней водиться.

В день, когда я перебралась к деду, он купил в соседнем магазине два пирожных, украшенных взбитыми сливками. По сравнению с выпечкой, которую продают в кондитерских, они никуда не годились: жесткие, с приторной кремовой начинкой; я такую терпеть не могу. Чтобы не обидеть деда, я изобразила неподдельную радость. Жевала пирожные и пыталась разглядеть в нем что-то от матери. Оба хрупкие, тонкие, но в лицах ничего общего.

— Мама на тебя совсем не похожа. В кого она такая?

— Ни в кого. В саму себя. А может, в кого-нибудь из предков, — проговорил дед, аккуратно складывая коробочку из-под пирожных — пригодится. Вместе с ней на кухонную полку отправились оберточная бумага и бечевка, которой обвязали коробку.

— Я тоже ни на кого не похожа.

— В нашей семье все такие.

С бабушкой двадцать лет назад случилось несчастье. Она утонула в реке. Мать была у них единственным ребенком. Кроме нее, у деда никого не осталось. Унылая семейка. Но мне очень понравилось, что сказал дед: никто у нас ни на кого не похож. Будь моя воля, я бы всю жизнь так прожила. Без никого.

Дед существовал по заведенному распорядку. Каждое утро просыпался в пять часов и занимался своими карликовыми деревьями, которые ютились на балконе и в крошечной комнатушке рядом с прихожей. Он был страшно увлечен бонсаем, ухаживал за своим садом по нескольку часов в день. Затем принимался за уборку квартиры и только потом завтракал.

Проснувшись, дед тут же начинал быстро бубнить на своем диалекте. Он из префектуры Ибараки. Пока я умывалась и чистила зубы, он возился с деревьями, что-то бормоча: то ли с деревьями разговаривал, то ли со мной. Не умолкал ни на минуту.

— Ты только посмотри на ствол. Силища-то какая! А знаешь, сколько лет дереву? Такие сосны наверняка росли вдоль Токайдо.[3] Чудо, а не дерево! Может, у меня талант? Вдруг я гений? Гений должен быть фанатиком. Без этого ничего не выйдет!

Я обернулась, думая, что он обращается ко мне, но оказалось, что он смотрит на бонсай и разговаривает сам с собой. Так повторялось почти каждое утро.

— Не фанатики не могут быть гениями, как бы ни старались. А фанатики — это совсем другое дело. У них получается… В чем разница? Сейчас посмотрим…

Больше я не оборачивалась. Стало ясно, что ему не до меня. Он сам себе задавал вопросы, сам на них отвечал. А мне было не до него. Я была счастлива, что поступила в новую школу, что открывается новая страница моей жизни. Какое мне дело до бонсая! Перелистывая брошюру о школе Q., я предавалась мечтаниям о том, какая замечательная жизнь у меня теперь начнется.

Я оставила деда с его деревьями и стала готовить завтрак — поджарила тосты и щедро намазала их маслом, джемом и медом. Хорошо, рядом не было отца, а то он бы обязательно упрекнул меня за то, что я кладу слишком много джема. Я чувствовала себя свободной. Отцовская скупость доходила до того, что он строго контролировал, чего и сколько нам есть. В чай разрешалось класть два кусочка сахара — не больше, джем мазать тонюсеньким слоем. Хотите меда — ешьте мед, но джем — ни-ни. А все эти правила поведения за столом! Не разговаривай, локтями не толкайся, сиди прямо, с полным ртом не смейся. По каждой мелочи приходилось выслушивать нотацию. Теперь я поглощала завтрак, развалясь за столом, а дед на балконе продолжал беседовать с бонсаем:

— Здесь вдохновение требуется. Вдох-но-ве-ни-е. Вот что важно. Вот словарь. Как изящно смотрится это слово. И не только в этом дело. Изящество — если оно есть — способно вдохнуть в работу жизнь. Но простому смертному оно не дается. Это под силу только таланту. И только талант может это понять. А у меня талант есть. И вдохновение тоже.

Дед быстро нарисовал пальцем в воздухе иероглиф «вдохновение», следом за ним — «исступление». Я пила чай и молча наблюдала за ним. Тут только он заметил, что я сижу за столом.

— А деду ничего не осталось?

— Вот, пожалуйста. Только уже остыло.

Я ткнула пальцем в тост. Дед схватил со стола холодный засохший кусок хлеба и принялся его грызть. Глядя на эту картину, я подумала: россказни о том, что он был сыщиком, — самое обыкновенное вранье. И что он спец по арбузным ворам — тоже. Не знаю, как объяснить, но даже мне, шестнадцатилетней девчонке, стало ясно, что за человек мой дед. Его заботила только собственная персона. Такой человек просто не способен никого поймать.