Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник Страница 7

— А почему художник его Вертером называет?

— Двести лет назад один немецкий гений написал «Страдания юного Вертера» — о юноше, который покончил с собой из-за любви.

— Дурак! — отозвался на это Игорек, а бухгалтер заметил назидательно:

— Стало быть, в этом прозвище, по отношению к нашему Пете, заключена ирония.

Однако назавтра, в четверг, юноша не появился. Анюта дала мне новый Петин телефон и сообщила, что он наотрез отказался участвовать в этом деле. Я посовещался со своими помощниками, и уже после обеда Василий Васильевич сумел поймать нашу медсестру на удочку женского сострадания:

— Вот, Вер, писатель тут у нас одинокий, всеми брошенный. Как бы ему с Москвой связаться?

— Телефон только в кабинете у Ирины Евгеньевны, но она не разрешает не по делу звонить. Если попробую ее уговорить?

— Верочка, вы не могли бы сделать для меня одолжение — купить в Отраде на почте талончики для междугородных переговоров? Тогда, думаю, Ирина Евгеньевна разрешит.

Ирина Евгеньевна разрешила, оговорив: только коротко — на аппарате не висеть. И в тот же вечер я услышал голос юного Вертера:

— Да, Петр.

— С вами говорит член Союза писателей Иван Арсеньевич Глебов.

— Ну и что?

— Вам передали мою просьбу? Необходимо поговорить.

— Следствие закончилось, и вы не имеете права требовать…

— Я не требую. Однако срок давности на убийство не распространяется.

— Ну и пусть, а я не хочу и не буду. И никто не заставит…

— Мне не понятна ваша агрессивность. Ведь вы просто свидетель, не так ли? (Молчание.) Я собираю материал по этому делу, и каждый из участников охотно идет мне навстречу. А вы? Неужели вам не хочется восстановить справедливость? Не могу поверить. (Молчание.) Ваше поведение и эти детские какие-то препирательства на фоне преступления выставляют вас в… странном свете.

— Да у меня сейчас сессия, завтра португальский сдавать…

— После Португалии — сразу в Отраду. Там спросите больницу. Травматологическое отделение, палата номер семь, — не дожидаясь ответа, я опустил трубку.

Португалией не Португалией, но какой-то заграницей повеяло на нас при вступлении в палату Петеньки — во всей красе самых последних фирменных атрибутов. Широкоплечий бронзовый юноша вызывал в памяти дискобола или метателя копья на постаменте в каком-нибудь спортивном комплексе. Я глядел с любопытством: его любила Мария — загадочная прелестная актерка, бедный ангел на коленях и врунья.

— Это отец Маруси, — я указал на Павла Матвеевича, и Петя застыл у двери.

Больной, как всегда при виде нового лица, заговорил о лилиях в полной тьме, улыбаясь Петеньке, с которого мгновенно осыпались остатки спортсменского мужества.

— Присаживайтесь. — Он опустился на табуретку посреди палаты для всеобщего обозрения. — Вы сменили телефон?.

— Я живу у жены.

Ага, юный Вертер не только поступил в университет, но и женился. Однако Дмитрий Алексеевич психолог!

— И давно вы женаты?

— Три года.

— Прямо в то лето и свадьбу сыграли?

— Нет, пятого октября.

Через три месяца после исчезновения Маруси ее зять заговорил о разводе, а возлюбленный женился. Ничто не вечно под нашей банальной луною.

— А со своей невестой когда познакомились?

— В августе, на теннисном корте.

— Быстро вы управились.

— Ничего противозаконного в этом нет. А вы материал для детектива собираете?

— До сих пор, видите ли, я этим жанром пренебрегал. А вы?

— Увлекался когда-то. Из-за детективов начал и языки изучать.

— Португальцы стоящие детективщики?

— Нет, португальский для карьеры. У нас редко кто им владеет. А Агату Кристи я, наверно, всю по-английски прочел.

— Теперь охладели?

— Поумнел.

— После того как три года назад в реальном детективе приняли участие, а? Ну, мне приятно, что вы знаток этого жанра, филолог, человек духовной культуры, вам вкус не позволит уклониться от истины, так?

— Я и не уклонялся.

— Прекрасно.

Этот юноша, единственный из всей компании, был фактически неуязвим: оставалось только перебирать психологические струны.

— Вы любили Марусю?

— Никогда! — воскликнул юный Вертер. Ничего подобного!

— Даже так? — я удивился. — Что же вас с ней связывало?

— Чисто товарищеские отношения.

— А вы не могли бы припомнить, из-за чего поссорились товарищи третьего июля, когда плели в лесу венки?

— Мы поспорили. Я сказал, что театр — искусство отживающее. Маруся обиделась.

— А вы не обиделись?

— И я. Она меня обозвала.

— Как?

После молчания Петенька пожал плечами и признался:

— Кретином.

— Действительно обидно. Именно эту версию вы и преподнесли следователю?

— Это не версия, а правда. А что там ее сестра выдумывает, за это я не отвечаю.

— Понятно. Вам не пришло в голову, что Маруся о ваших поползновениях намекнет сестре, и вы придумали интеллигентную версию. А когда следователь с помощью показаний Анюты припер вас к стенке, отступать было уже поздно. Я прав? Надеюсь услышать все-таки, что же произошло в том июльском лесу.

— То, что я сказал.

— Ну, ну… Итак, вас с Марусей связывали товарищеские отношения. И давно связывали?

— С весны. Вообще мы принадлежали к разным компаниям.

— К какой принадлежала Маруся?

— К театральной. Они с Жоркой Оболенским все главные роли играли.

— Маруся дружила с этим Оболенским?

— Не там ищете. Он июль в Прибалтике провел с родителями.

— Ясно. Вы видели Марусю на сцене?

— Вся школа видела.

— Вам нравилась ее игра?

— Да ничего.

— А какая роль особенно запомнилась?

— Да ничего мне особенного не запомнилось!.. Ну, Наташа Ростова ей, по-моему, удалась.

— Расскажите об этом спектакле.

— Ну, второго февраля, на вечере встречи бывших учеников… Три сцены. Первая: Наташа с Соней ночью, она говорит, что полетела бы и тэдэ, а Болконский подслушивает. Потом пляска после охоты у дядюшки. А в третьей Наташа приходит к раненому князю Андрею. Вот и все.

— Что же вам больше всего понравилось?

— Пляска под гитару. Ребятишки в зале балдели.

— А вы?

— Произвело впечатление.

— В чем же она плясала?

— Она выступала в настоящих театральных костюмах. Ей дядя достал, художник, у него связи.

— Что за дядя?

— Дмитрий Алексеевич.

— Щербатов? Какой же он дядя?

— Она называла его дядя Митя. Я думал — дядя.

— И какой костюм на ней был?

— Платье длинное, старинное, в сборку, коричневое, вроде бархат, а на талии широкий замшевый пояс. И платок — большой, красный, с кистями: она ж плясала. В общем — эффектно.

Я представил ее, тоненькую, в тяжелом бархате, в русской пляске, ослепительные кудри и пунцовая шаль на плечах. Правда, эффектно.

— Однако какие вы подробности помните! Дмитрий Алексеевич был на спектакле?

— Он на все ходил. И родители ее, и Анюта с Борисом.

— Ага. Вся наша отрадненская компания в полном составе.

— Маруся собиралась стать актрисой?

— Ну да. Ее в школе и звали актеркой.

— А почему она передумала?

— Понятия не имею. Первого апреля, после каникул, она вдруг подошла ко мне в коридоре на переменке… мы, по-моему, с ней до этого и не разговаривали толком никогда… Она подошла и говорит: «Ты ведь на филфак собираешься?» Я подтвердил, а она в ответ: «И я собираюсь. Давай заниматься вместе, хочешь?» Ну, говорю — хочу.

— Мягко выражаясь, Петр, вы были к ней неравнодушны.

— Да нет же! Неужели не понимаете? Она была у нас звезда, элита. Никому в голову не пришло бы ей отказать. Наоборот. Если хотите знать, это… ну, своего рода честь: сама просит. Вы меня понимаете?

— Пока нет. Я пытаюсь понять ваши отношения и не могу. Вы шарахаетесь от ее тени, а она говорила, что любит вас.

— Мне она этого не говорила! Это ее родня пытается на меня все свалить.

— Что свалить — убийство?

— А я спокоен. Я был в Ленинграде.

— К Ленинграду мы еще вернемся. И я бы не сказал, что вы спокойны. Давайте пока поговорим о вашем визите на дачу в среду, шестого июля. Вы заранее договорились с Марусей, что приедете?

— Да, в воскресенье она сама пригласила, на среду. Наверное, забыла или подумала, что после «кретина» я не приеду.

— А вы приехали. Зачем?

— Помириться и попрощаться, ведь я в Ленинград уезжал.

— Итак, вас оскорбили, а вы на третий день едете мириться. Как хотите: или Маруся была вам дорога, или вы имели другие причины для приезда.

— Ну… это была самая блестящая девочка из моих знакомых, и все оборвалось как-то по-дурацки.