Александра Сашнева - Тайные знаки Страница 7

В тот же год у них в доме впервые появилась маленькая новогодняя елочка. И, хотя елок на улице было завались, к этой пахнущей красавице Кошкина испытала почти непереносимую страсть. Лиза изо всех сил старалась получше нарядить деревце, а когда отец накинул на елку самодельную гирлянду из десяти лампочек от подвального фонаря (которую Кошкина красила полдня гуашевыми красками в четыре цвета: красный-желтый-синий-зеленый), она пришла в состояние близкое к трансу. В этот день Коша поняла, ради чего стоит жить и терпеть муки. Ради того, чтобы сидеть под елкой, смотреть на загадочные тени на стене и нюхать свежий запах смолы.

В тот же год Кошкина Лиза пошла в школу.

Мать вручила дочери несколько обтрепанных гладиолусов (на хорошие не было денег) и по дороге на работу довела до большого четырехэтажного здания, где уже стоял шумный детский гомон. Подведя Лизку к учительнице, старшая Кошкина сказала:

— Ну все! Помнишь, как идти домой? Веди себя хорошо. — И, оставив на щеке дочери торопливый поцелуй, устремилась на работу.

— Мама! Мама! — закричала Коша, объятая ужасом, и побежала следом.

Но не догнала.

Так началась школьная жизнь Лизы. Впрочем Лизой ее никто не звал, звали Кошкой и Кашей и все остальное в рифму.

С утра быстро сделать письменные (устные можно на перемене), погладить форму, потом в больницу на прогревание и в школу. И так каждый день. Прогревание было обязательным — без него Кошу одолевали непрерывные густо-зеленые сопли или кашель, который проходил только летом. Она посещала все кабинеты поликлиники по кругу, начиная в ноябре с УФО, переходя в декабре на УВЧ, в январе — на электрофорез, в марте снова на УФО и так далее…

Вечером Коша возвращалась, пряча лицо в шарфе. Она научилась пропадать. Если сосредоточиться в одной точке перед самым носом и долго смотреть на однообразный ритм шпал (дорога шла через депо), то вскоре пропадает и холод, и темнота. Пропадает все, кроме твоего частого влажного дыхания.

Скользкие стальные лезвия рельс бликовали под ртутными фонарями. Свист маневрушки, невнятная тарабарщина сортировочной, инфракрасное дыхание тепловоза за спиной скоро стали для Коши двояким символом. По этим путям судьба привела ее в ад, но эта же дорога уходила в сторону рая.

Преодолев тяжелый переход по путям, Елизавета заходила в первый же подъезд и прислонялась обмерзшими коленками к горячей батарее. Так она могла стоять час или два, не торопясь вернуться домой. Дома всегда ждали какие-то напряги, поэтому спешть туда не было смысла. Но важно было не затянуть дорогу слишком. Час или два было как раз.

Иногда Кошкина доставала из ранца книжку Крапивина, Алексея Толстого или Стругацких и подолгу зависала над строчками освещенными тусклым светом подъездной лампы, пропадая на далеких островах, где всегда лето, или на других планетах.

Особенно сильно Кошу потряс «Малыш». Пейзаж планеты, на которой жил мальчонка, был точь-в-точь похож на подтопленные леса окружающие городок. Только не доставало гор на горизонте, из-за которых планета Малыша выбрасывала в небо негуманоидные усы. Но какие-то усы все-таки в городке присутствовали. Они гудели в расщелине оврага высоковольтными дугами, особенно усиливаясь на стыке сезонов — весной и осенью. Тогда Марго начинала опаздывать в школу, выдернутая из жизни властью усов и потерявшая счет времени. Ее ругали и ставили двойки, но усы были сильнее взрослых — они отпускали тогда, когда им самим это было угодно.

Она ничего не помнила, возвращаясь оттуда. Только иногда смутные нереальные видения или состояния внезапными волнами накатывали на Кошкину, заставая в самых неудобных местах — у доски, на праздничном выступлении, посреди дороги. И тогда она мгновенно замирала, словно теряла сознание.

Однажды, так замерев, она увидела целый кусок грядущего. Она увидела зимний темный вечер и огонь полыхающий в окнах школы. На этом видение закончилось, и Кошкина забыла о нем, потому что в тот день была невнимательна и получила сразу две «пары» и замечание по поведению.

Через месяц видение осуществилось. Кто-то из пацанов поджег класс химии — химичка была строга.

Несмотря на то, что уровень IQ у школьников был катастрофически низок — многие выпускники могли читать только по слогам — химичка вдалбливала знания в безмозглые головы с завидным упрямством, словно декабристка несущая свет знаний в темные заскорузлые мозги бывших каторжников.

Химичка получила ожоги, и месяц лежала в больнице. Кошкина вспомнила о своем видении, но ей было только стыдно от того, что она все знала и не смогла ничего изменить. И она никому ничего не сказала.

Один раз Кошкина встретила в подъезде страшного мужика с черной беззубой улыбкой на землистом лице, в ватнике на голое тело и цепкими пальцами, из которых с трудом вырвалась. С тех пор Лиза перестала заходить в подъезд. Удлиннив дорогу на пятнадцать минут, Кошкина нашла новое пристанище — читальный зал библиотеки…

…в общем, все было неплохо. После всех покупок и после того, как Жак рассчитался за проживание русской в маленькой пустой комнатке в апартаменте Аурелии Пулетт и ее супруга, у Коши осталась как раз та бумажка, которую подарил толстый Валерий. Сигареты стоят десять франков. И кофе около того. Не богато, но ничего! Скоро у нее будет куча денег. Целых три тысячи зеленью! Тогда-то она разберется, что к чему.

Марго сняла куртку и повесила ее в шкаф на плечики. Куртка грустно покачнулась, словно поникший пиратский флаг. Жак сострил что-то насчет того, что порядочные девушки возят с собой два чемодана с вечерними платьями. Марго, стесняясь, опустила глаза и поправила свитер.

…я сделаю этот город,я сделаю этот город своим…

К черту эту вечную войну в родной Раше. Европа — это хорошо. В Раше люди рождаются, чтобы сдохнуть после краткой борьбы за выживание, а в Европе — чтобы жить. Чтобы достойно жить в приличной квартире, ходить на достойную работу и быть похороненным в достойном гробу. И это правильно. Долой войну! Лучше сдохнуть в доме престарелых с полным ртом фарфоровых зубов, чем всю жизнь унижаться перед уродами и ежиться на морозе.

Жак ушел и, чтобы спастись от разговоров с хозяйкой (впрочем, та была ненавязчива), Марго сразу оборудовала рабочее место. Постелила газеты, чтобы краска не падала на пол. Долго рассматривала красивые яркие тюбики, выдавливая по капельке на палитру. Такой тонкий помол — писать и писать лессировками, сохраняя свет белого грунта. Мастихином валить такие деликатные краски — жалко.

Наверное, сначала стоило бы прогуляться по округе и осмотреться (не каждый день в Париже!), но честно сказать, Валерий немного напугал предупреждением о характере француженки, и Марго хотелось сразу создать себе репутацию трудяги. К тому же она немного побаивалась Аурелии, не зная как себя вести и о чем говорить с ней.

И наконец, просто хотелось заняться делом. Заняться делом означало не чувствовать угрызений совести за бессмысленную жизнь. Махание кисточкой будто бы оправдывало ее, Кошкиной, существование, в смысле которого она постоянно сомневалась. Не это ли есть плод первородного греха? Ибо тому, кто не согрешил рождаясь, в чем сомневаться?

Где-то в квартире били часы. Они отбивали каждый час, а потом раздавалась тихонькая металлическая музыка. Когда часы пробили пять, и за окном начало заметно меркнуть, к Марго заглянула хозяйка.

— Если хочешь, — предложила она с улыбкой, — можешь посидеть в гостиной за аперитивом. Скоро придет Лео, и мы будем ужинать…

— Спасибо, — поблагодарила Марго француженку, улыбнулась (здесь все улыбались) и, вытерев руки, последовала за Аурелией.

Дверь из комнаты Марго выходила в коридорчик напротив другой двери — в спальню хозяев. Далее было еще три двери: в бедрум (между кухней и комнатой Марго), в кухню и в гостиную (напротив кухни). Марго вошла в гостиную и увидела еще две двери — слева дверь была заставлена черным кожаным диваном и вела в спальню супругов Пулетт. В другую дверь, справа, был виден кусок кабинета Лео — большой письменный стол, комп, огромный шкаф с книгами.

В обоих креслах (тоже черной кожи) лежали собаки. Они лениво подергали хвостами и снова погрузились в дрему. Марго обошла маленький столик с выпивкой и уселась на диван. На столике была и водка, и коньяк, и портвейн, и текила, и порто.

После запойного Питера хотелось вести жизнь тихую, ясную и трезвую, но быть в Париже и не пить красного вина — глупо. Марго налила полстакана и долго крутила его в руке, вдыхая сложный многотоновой запах.

Валерий прав, французы фамильярно и небрежно относятся к алкоголю, подумала она. На всех пьянках, которые Марго могла припомнить по Питеру, спиртное выпивали до последней капли, а бывало и посылали гонца — в Раше выпивки всегда мало, сколько бы ее ни было. Хотя и выпивка какая-то похабная. И вообще, вся жизнь — пища, шмотки, транспорт и даже погода — все какого-то второго сорта. Если столовая — то пахнет грязными тряпками, если автобус — то раздолбанный и набитый битком. Отчего так? Оттого ли, что людям приходится соглашаться на что попало? Оттого что хорошего не хватает на всех? Или от того, что никто никого не уважает, потому что, если бы уважали, разве посмели бы предлагать то, что предлагают? В Раше люди очень дешевые. Хотя есть и еще дешевле. (А еще есть страны, где живут на один доллар в месяц! Какие-нибудь племена человекоедов. А швейцарские коровы на два доллара! Правильно, дикарей есть нельзя — чего ж на них деньги тратить?) Так Марго просидела довольно долго, потягивая винцо и слушая, как хлопочет на кухне Аурелия. Было скучновато, но включить без спросу ящик или взять книгу — неловко. Комплексы, как сказал бы Жак. Когда утром у него она не могла выяснить какая дверь ведет в ванну, а какая в гальюн, Жак снисходительно ухмыльнулся и, покачав головой — complexes, complexes — сам открыл ей обе двери и включил свет в обоих кабинках.