Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля Страница 8

— Так и пишут, «случайно»? Имя репортёра? — Паоло выхватил газету у Фабио, чтобы взглянуть на подпись. — Так я и думал! Стефано Кракси — такой придурок! Неужели он думает, что кто-нибудь просто так возьмёт и бросится в ванну с кислотой?

— В нём потому ещё сохранилось хоть сколько-то крови, чтобы сделать анализ на присутствие алкоголя, что сработала сигнализация и сторож умудрился вытащить то, что от него осталось, крюком, на которых подвешивают туши.

Паоло с гримасой отвращения посмотрел на пиццу у себя на тарелке.

— Как, веришь этой истории? — спросил Фабио.

— Кто верит тому, что пишут в газетах? Можно биться об заклад, что эта история, как любые другие подобные «новости», кого-то устраивает.

— Особенно консорциум Нерруцци.

ЧУДО № 6

ГРУДИ ДОННЫ

Паоло говорил себе, что его привлекает в Донне не просто её красота. Он знал множество не менее красивых девушек. «Меня восхищают в ней её прямота, — решил он, — её душа, готовность ко всему новому. А если всё-таки красота, то что в данном сочетании груди, губ и бёдер так пленяет меня?» Насколько он мог судить, грудь Донны, хотя и пышная, была не более округлой или упругой и соски торчали не больше, чем у Флавии, девушки его друга (которая к тому же была ещё и изящной невысокой блондинкой с голубыми глазами — женский тип, который он вообще-то предпочитал). Правда, ноги у Донны бесспорно длиннее, она по-особому, по-американски длиннонога, как жеребёнок.

В университете он был уверен, что красоту можно проанализировать, разобрать на составляющие, сочетания сфер, углов и пирамид. Рационалист в душе, он в своей диссертации по истории искусства попытался вывести точную математическую формулу понимания различными художниками идеала красоты. Идя в этом направлении, надеялся он, можно будет легче понять их творчество. Его героем был великий итальянский архитектор и теоретик архитектуры Эрнесто Роджерс,[20] мечтой которого — мечтой человека Возрождения — было широкое использование промышленности в интересах человеческого общества. «От ложки до градостроительства» — такова, по Роджерсу, была высшая цель дизайна, и Паоло хотел составить схожий манифест, по меньшей мере своего рода убедительный ответ историкам искусства вроде Э. Г. Гомбриха,[21] который утверждал, что величайшее значение Моны Лизы не в её знаменитой полуулыбке, а, скорее, в давинчиевском сфумато, то есть смягчённых рисунке и цветовых переходах, манере, позволяющей формам сливаться и всегда оставляющей простор для зрительского воображения.

По поводу теории Гомбриха Шарлотта сухо заметила:

— Таким образом мы выясняем приёмы, какими была создана тайна, сама же тайна остаётся тайной.

Усилия Паоло навязать красоте логическую закономерность в конце концов потерпели крах в силу её случайного характера, случайности её составляющих. Почему, к примеру, раковина красива? Какая тут преследуется цель? Если форма обусловлена функцией, как учили его профессора, тогда почему красавицы ничем не лучше подходят для рождения детей, чем дурнушки?

Он начал своё исследование с «Форнарины», портрета полуобнажённой женщины, которая, вероятно, была возлюбленной Рафаэля, чувственной в своей глубине, настоящей красавицы, очень не похожей на ангельских блондинок, каких, как принято считать, обычно изображал Рафаэль. Не сумев установить каких-либо отличий знаменитой левой груди Форнарины от, например, той же самой части тела на изображениях Пинтуриккьо,[22] молодой реставратор тем не менее смог обнаружить кое-что довольно любопытное. Съёмка в рентгеновских лучах показала, что художник первоначально поместил на заднем плане просторный и подробно выписанный пейзаж, но в дальнейшем заменил его интимным фоном, которым служат густые и тёмные древесные кроны. Угрюмая листва мирта, айвы и лавра тесно и недвусмысленным образом обнимает розовато-смуглые обнажённые грудь и живот Форнарины. Листва скрывает её тайну от мира, чтобы этой красотой наслаждаться, изучать её наедине, и в то же время открывает для восхищённых взоров посторонних. Чем объяснить такое решение? Паоло, отвлечённый от своих поисков математических доказательств интересом к интимной жизни этой пары, задавался вопросом: не в том ли причина, что отношения Рафаэля и Форнарины, когда он писал её портрет, завершились близостью? Не потому ли он поступился открытой далью, что захотел так обозначить новый этап их любви?

Вот что может сделать с человеком любовь, размышлял он теперь. Любовь способна лишить широты взгляда. Вполуха слушая планы друга относительно «совместного перформанса», Паоло спросил его:

— Что ты сказал, Фабио? Ах да, конечно, очередное чудо, почему бы и нет.

ЧУДО № 7

ДИНАМИКА КОМПОЗИЦИИ

В тот же самый день, в воскресенье, множество людей в долине уверяли, что слышали, как звонил разбитый колокол в Сан-Рокко — в первый раз со времени трагедии, происшедшей пятьдесят лет назад. Кто твердил: чудо! Другие говорили: дурной знак!

И хотя Итальянский комитет содействия жертвам шарлатанов и гуру отверг любую возможность подобного явления, похоже, что реставратор Шарлотта Пентон тоже слышала колокол. В тот день она гляделась истинной англичанкой в пушистом свитере мягких серых, бежевых и голубоватых тонов, скрадывавшем её угловатую худобу, — туманное облачко лондонского ненастья, быстро двигавшееся среди пылающих осенних лесов к юго-западу от Урбино и виллы «Роза». «Как акварель, не к месту оказавшаяся на выставке полотен Тициана, — подумала она, — и такая же потерянная».

Шарлотта, переживавшая кризис среднего возраста, середины жизни, не верила в чудеса; она знала, что стрелки часов не повернуть вспять. Прислушиваясь к звону с далёкой квадратной башни, она отметила для себя, как разнятся голоса колоколов: одни звучат радостно, другие Дерзко, третьи же гудят похоронно, требовательно; взимают с нас дань. Этот колокол звонил не по ней пока что, тем не менее он заставил её поднять голову и посмотреть сквозь редкие просветы в густом пологе листвы на небо, и его яркая гончарная синева, уже начинавшая тускнеть и розоветь, сказала ей, что здесь, под деревьями, скоро станет темно.

Звук колокола растворился в вязкой тишине. Чувствуя себя неуютно в углубляющемся безмолвии, Шарлотта шла, на ходу поддевая носками грубых башмаков сухую листву под ногами, но шорох её шагов, усиленный молчаливым лесом, навёл на мысль, что пора завершать «приятную прогулку по холмам», так заманчиво описанную в путеводителе «Короткие маршруты по окрестностям Урбино», книге, которой она добросовестно следовала, хотя с самого начала убедилась, что полагаться на неё не следует. Ничего из обещанных «достопримечательностей» она так и не нашла. Ни «Вида на Виллы, Обрамлённые Горами, Запоминающегося Сочетания Уникальных Природы и Архитектуры». Ни «Руин Средневекового Селения Сан-Рокко, с его Колокольней в Романском Стиле, Напоминающей о Непревзойдённой Древней Италии».

Тем не менее Шарлотта с неохотой покидала такие запоминающиеся места, особенно Сан-Рокко, который и был целью её приезда сюда. Слова мэра, услышанные сегодня утром в баре «Рафаэлло», извлекли из сумбурного каталога памяти забытое воспоминание, возможно и вызвавшее её «видение» на холме над виллой «Роза». Она вспомнила картину с изображением охоты на волка — полотно второстепенного художника, кажется, конца восемнадцатого века, которое она и Паоло видели, должно быть, с месяц назад, вскоре после её приезда из Лондона. Однако оно предстало перед ней сейчас совершенно отчётливо: фигура бегущего волка, круговое развитие жестокого действа, увлекающее глаз мимо охотников на переднем плане к идиллической деревушке на холме на втором плане, под которой шла надпись золотом «Сан-Рокко», — и дальше к вилле «Роза», тоже отмеченной золотой подписью.

Почему тот пейзаж, одно из посредственных произведений живописи, выставленных в тёмных верхних залах герцогского дворца, произвёл на неё такое впечатление? Шарлотта могла лишь предположить, что всё дело в тогдашнем комментарии Паоло. «Только на этой картине можно увидеть, каким был Сан-Рокко, — сказал он. — Его больше не существует. Много лет назад там произошло нечто ужасное».

И, учитывая призрачность Сан-Рокко, в которой она сегодня убедилась, Паоло скорее всего прав. Глянув на часы, она решила пройти по дорожке ещё немного, минут пятнадцать, не больше. Она всегда так делала, устанавливала себе ограничения, пытаясь как-то упорядочить неуправляемый мир.

Через десять минут дорожка растворилась среди сплетений тропинок, пробитых стадами. Ясный, оживлённый звук колокольцев (коровы? козы?) напомнил Шарлотте, что час уже поздний, и, признав своё поражение, она повернула назад. Сколь ни нравилось ей представлять, как она отважно шагает сквозь густые итальянские сумерки, у неё было мало желания испытать, каково это будет в действительности.