Альберт Санчес Пиньоль - Пандора в Конго Страница 8

– Зайдите туда и скажите ему все сами.

Если я запомнил этот конкретный диалог, то лишь потому, что он вызвал конкретные последствия: госпожа Пинкертон никогда больше ни словом не упомянула плач мистера Мак-Маона и не просила меня воздействовать на соседа.

Из моего предшествующего рассказа можно было бы, наверное, заключить, что я был довольно несчастлив. Совсем наоборот. Не следует путать аллергию с весенним цветением. На самом деле это была самая веселая и беззаботная пора моей жизни.

Моя комната располагалась в дальнем конце коридора. Благодаря этому я оставался на достаточно безопасном расстоянии от Пинкертонши, Мак-Маона и прочих жильцов. Из окна комнаты вдалеке виднелись фабричные трубы «Ройал Стил». Рабочие смены определяли распорядок дня нашего района. Мне удалось насчитать восемнадцать различных оттенков серого цвета: серые оттенки облаков, фасадов домов, крыш, проезжей части улицы, тротуаров и брусчатки. Когда шел дождь, каждый оттенок в свою очередь получал дополнительную краску. Меня это нисколько не огорчало.

Обстановка в моей комнате была столь же незатейливой, как у Ван Гога, а может быть, даже еще проще. Стол, стул, кровать, шкаф и самое ценное мое имущество: современнейшая пишущая машинка. Если кому-то непонятен мой тон, то он должен вспомнить, что шел 1914 год, а я был начинающим писателем.

Я воспитывался в казенном детском доме, где получил вполне приличное образование, хотя в то время подобные заведения такой цели перед собой обычно не ставили. В начале века воспитанники содержались в детских домах до пятнадцати лет. Но я чувствовал себя там настолько хорошо, а воспитатели были так довольны мной, что, используя всевозможные юридические зацепки, смогли добиться того, что я провел там еще четыре года. На протяжении этих дополнительных четырех лет я в основном работал в библиотеке этого учреждения. Эти годы развили во мне любовь к книге.

Эта страсть была столь сильна, что когда я решил добровольно покинуть детский дом в возрасте девятнадцати лет, то имел твердое намерение посвятить свою жизнь литературе. Перед моим уходом мне оплатили строго по счетам работу в качестве помощника библиотекаря на протяжении четырех лет. Лучшего подарка на прощание нельзя было придумать, потому что на эти деньги я мог безбедно существовать в течение некоторого времени и заниматься литературой.

Так или иначе, я устроился в пансионе, серьезно рассчитывая стать писателем, и старался жить совершенно по-спартански. Мне удавалось подстраивать свой рабочий день под гудки «Ройал Стил». Ранним утром я заносил указательный палец над клавишами пишущей машинки и ждал только пронзительного воя сирены, чтобы опустить его на клавишу, а потом писал и писал, пока заводской гудок не объявлял мне о конце рабочего дня. Я жил в буквальном смысле этого слова, как труженик пера.

В те дни я посещал заседания кружка молодых писателей, которые возмещали отсутствие таланта своим занудством. Там я и познакомился с Франком Струбом. Он появился среди нас всего один-единственный раз. По здравому размышлению мне становится ясно, что Франк пришел в наш кружок только ради того, чтобы поймать такого неоперившегося птенца, как я.

Представившись, он прочитал несколько страниц моих опусов и договорился со мной о встрече в дешевом ресторане в северной части Лондона. Конец этой истории вам известен. Вам жалко Струба? Жалеть следовало бы меня.

Дверь в кабинет мне открыл сам Эдвард Нортон. Его одежда была столь же безупречна, как и на кладбище: галстук, сияющая белизной рубашка, а поверх нее шелковый жилет. Коридор вел прямо в комнату, где он устроил свой кабинет. На самом деле это была парадная часть квартиры, в которой жил адвокат. Это ничуть не вредило его профессиональному престижу. Напротив, предельная скромность обстановки делала ему честь, ибо Нортон не предпринимал никаких усилий, чтобы ввести клиентов в заблуждение: его контора была заведением адвоката, который только начинал свою карьеру. Стены были обшиты деревянными панелями до уровня глаз; древесина всегда создает уютную обстановку.

В день нашего знакомства я был раним и не готов к защите. На сей раз мне не хотелось позволить Нортону застать меня врасплох. Я отдавал себе отчет в том, что передо мной окажется профессионал, способный играть свою роль, как во время судебных заседаний, так и в повседневной жизни. Человек, умеющий контролировать каждый свой жест до последнего миллиметра. Некто, точно отмерявший информацию, знавший в совершенстве, что ему следует и чего не следует говорить, до последнего слова. Я упрекал его за это? И да и нет. В конце концов, адвокаты подобны врачам: если они хорошие, вам никогда не удастся узнать, что у них на уме.

Нортон не замедлил использовать свои приемы морального давления. Он пригласил меня сесть напротив и сказал:

– Одну минутку, и я буду в вашем распоряжении.

На протяжении целой минуты, долгой как вечность, он писал что-то дорогой ручкой. Мне показалось, что это был не более чем прием; он просто рисовал каракули на бумаге. Но он вынуждал меня ждать. Таким образом он подчеркивал свою значимость и умалял мою, ибо тот, кто заставляет ждать, всегда занимает более высокое положение, чем ждущий. Мне не оставалось ничего другого, как разглядывать его тонкие усики и совершенную лысину.

Наконец он отложил ручку и сделал жест, который мне предстояло увидеть еще множество раз: пальцы обеих рук, соединенные вместе, образовывали небольшую пирамиду, в которую он упирался кончиком носа. Меня для него не существовало. После нескольких секунд сосредоточенной работы мысли он обратился ко мне:

– Посмотрите, что я прочитал вчера вечером.

И он указал мне на книжонку доктора Флага, которая покоилась на уголке стола. По чистой случайности это была та самая повесть, с которой началась моя карьера литературного негра, – «Пандора в Конго».

– Ее написали вы?

– Имя на обложке – не мое, – уточнил я, – но книга действительно написана мной.

– У вас живое перо. Я всегда восхищался авторами, которые могут так писать. Мне самому хотелось бы попробовать счастья на литературном поприще, если бы не врожденное отсутствие воображения. А ваш литературный дар достался вам по наследству?

– Я не знаю своих родителей, – сказал я. – Я воспитывался в детском доме.

– Простите меня. У вас, наверное, было очень тяжелое детство.

– Я был невероятно счастлив.

Детские дома пользовались чрезвычайно дурной славой, поэтому мой ответ его обескуражил. Поскольку Нортон был человеком крайне самоуверенным, я почувствовал гордость и удовлетворение, когда мне удалось сбить его с толку. Он вернулся к литературной теме:

– Как вам удается создать из ничего целую историю?

– Я ничего не создаю, просто следую сценарию, – пояснил я сухо. – Я ничего не придумываю, только заполняю пробелы.

Нортон покачал головой.

– Возможно, вы и правы, – сказал он тоном человека, который признает свое невежество в какой-то области, – но я по-прежнему считаю, что у вас живое перо.

Подозреваю, что он не мог придумать никакой иной похвалы для этой идиотской литературы. В любом случае, весь этот разговор был не более чем простой данью вежливости, прологом к разговору, ради которого встретились два столь разных человека, как мы. Он поменял тему разговора.

– А сколько вам платил доктор Лютер Флаг за каждую книгу?

– Флаг ничего мне не платил, – ответил я. Мое негодование еще не иссякло, и в голосе прозвучало раздражение: – Флаг платил другому человеку, этот человек платил Спенсеру, Спенсер – некоему Струбу, а Струб – мне. Каждый последующий выжимал из меня немного больше соков, чем предыдущий.

– Я заплачу вам втрое больше. Таким образом, вы получите компенсацию за тройную эксплуатацию.

Я ничего не ответил. Нортон склонился над столом.

– Мне хотелось бы, чтобы вы написали книгу, историю о событиях в Африке. Молодого человека, который расскажет ее вам, зовут Маркус Гарвей, и он сидит в тюрьме.

– А как он туда попал?

– Он ожидает суда. Его обвиняют в убийстве двух братьев – Ричарда и Уильяма Краверов. Дела его очень скверны.

Я поинтересовался:

– Ему грозит виселица?

Нортон разочарованно вздохнул, открыл одно из дел и сказал:

– Улики против него. А хуже всего то, что жертвы – люди не простые. Речь идет о сыновьях герцога Кравера.

Я не знал, кого он имел в виду. Нортон напомнил мне:

– Судан, осада Хартума… припоминаете?

– А, конечно да! – выпалил я. – Кравер был офицером, которому не удалось спасти генерала Гордона, оказавшегося в осаде в Хартуме. Несколько лет спустя его реабилитировали и дали титул герцога.

– Совершенно верно, – подтвердил он. – Уильям и Ричард были сыновьями этого человека. А Маркус – безвестный конюший. Я не думаю, что у него будет много возможностей для защиты. На данный момент единственный путь, которым я могу следовать, – это подавать жалобы о невыполнении процессуальных формальностей и таким образом выигрывать время.