Сара Дюнан - На грани Страница 8

Я занялась осмотром ее стола.

Отсутствие — Четверг, днем

Машина его оказалась удивительно чистой, и пахло в ней приятно — на сиденьях не было ни конфетных оберток, ни липких, захватанных пальцами отпечатков, ни сломанных кассет, ни кусочков пластика, в который упаковывают игрушки от «Макдоналдса» — словом, ни намека на хаос, производимый детскими пальчиками или постоянной, вошедшей в привычку спешкой. Вместо этого — отполированные, тщательно вычищенные поверхности, коврики под ноги и маленькое бумажное деревце, болтавшееся под зеркалом водителя и распространявшее вокруг себя слабый запах искусственного соснового экстракта. За местом водителя был прицеплен даже крючок для куртки.

«Видно, детей у него нет», — было первой мыслью Анны.

Водитель, газанув, рванулся от обочины. Кто-то просигналил ему, мужчина в ответ также прикоснулся к сигнальному рожку, после чего заверил ее:

— Я шофер хороший, не беспокойтесь. И от аэропорта мы примерно в часе езды, что, правда, вскоре увеличит и интенсивность движения.

Слева она увидела рыночный развал. Шарфы, картины, кошельки, майки — никаких лошадок там не было. Он бросил на нее взгляд:

— Сердитесь, должно быть? Сперва с лошадью накладка, потом — с поездом. Эти африканцы постоянно здесь гужуются. Не могу понять, куда они подевались!

— Ничего, — сказала она, роняя голову на спинку сиденья, на специальную подставку. — Мне важнее успеть на самолет.

— Разумеется. О, я и забыл — вы капуччино любите?

— М... да.

— Вот и хорошо. — Он указал на плотный бумажный пакет на сиденье позади Анны. — Вы с сахаром пьете?

— Да, но...

Когда она не взяла пакета, он, сняв с баранки одну руку, потянулся к нему, сам взял его и передал ей.

— Прошу! — Казалось, он слегка раздосадован тем, что она не поняла его жеста. — Кофе, думаю, еще не остыл. Я припас его для друга, чтобы он взял его с собой в поезд, а он не захотел. Так не пропадать же добру, верно?

Слушая его, она неожиданно подумала, уж не педераст ли он. Тогда понятны становятся и безукоризненная чистота в машине, и его щеголеватость, и едва ли не чрезмерная вежливость. Анне вспомнился Пол и то, как расправлялся тот с хаосом ее наполненного ребенком существования. Возможно, есть в ней нечто, притягивающее педерастов. Наверное, это отсутствие агрессивной сексуальности, чуть ли не с грустью подумала она.

— Пожалуйста!

Он предлагал ей кофе, и было ясно, что ее отказ огорчил бы его. Между водительским сиденьем и сиденьем пассажира находилась полочка с углублениями для стаканчиков. Порывшись, она вытащила из пакета два пластиковых контейнера, обернутых в кучу бумажных салфеток. Выбрав и вскрыв контейнер без нацарапанного на нем слова «сладкий», она поставила его в углубление. Это для него. Потом, вскрыв другой контейнер, для себя, она сделала глоток и поморщилась.

— Не нравится? — с тревогой спросил он. — Может быть, слишком сладкий?

— Не пойму... Вкус какой-то странный... Что это?

— Ах, возможно, это миндальная отдушка. Сейчас такой сироп иногда добавляют. Мода такая. Американские штучки, знаете ли... Но ведь вкусно, не так ли?

— Вкусно, — сказала она, хотя кофе и показался ей чересчур крепким, но в духоте машины ей требовалась толика кофеина, чтобы взбодриться. Она торопливо выпила весь кофе до дна.

— Ну вот. — Он остановился возле светофора. Через дорогу тут же хлынула толпа — час пик после окончания работы в конторах и к тому же магазины открываются после сиесты. Самое бойкое время для Флоренции. Он улыбнулся ей. — Можете не волноваться теперь. — Сказано это было тоном радушного хозяина на вечеринке. — Доставлю вас заблаговременно.

— Вы очень любезны.

— Никакая это не любезность. Просто — как это вы говорите? — мельчайшее, что я могу для вас сделать.

— Минимальное.

— Минимальное? Ну да, да, конечно. Минимальное, что я могу для вас сделать, — повторил он, самодовольно растягивая слова.

Они погрузились а молчание. Вскоре тесные улочки центра уступили место более просторным и открытым бульварам, за которыми потянулись промышленные пригороды. Италия оборачивалась то новой, то старой, то безобразной, то прекрасной. Именно это всегда так нравилось в ней Анне, бодрило и воодушевляло ее. Пустой стаканчик она сунула обратно в пакет, блюдя царившую в салоне чистоту. То и дело беря свой кофе из углубления на полочке, он все еще пил его мелкими глотками, словно жидкость была чересчур горячей и обжигала.

Она покосилась на него. В лавке лицо его показалось ей каким-то расплывшимся и потому некрасивым, но теперь, в профиль, черты приобрели большую четкость и определенность, производя впечатление высеченных или вытравленных на камне, но рука с кисточкой, окунутой в кислоту, словно дрогнула, обводя некоторые основные контуры. Поначалу она решила, что ему лет сорок, теперь же она засомневалась; возможно, он и постарше. Возраст его трудно определить. Чувствовалась в нем и какая-то сдержанность, мешавшая понять, что таится за внешней любезностью.

Возможно, он все-таки и не педераст. Она представила себе его жизнь — прошлое, влачившееся за ним, как полоска следа от самолетного двигателя. Вот они пересекаются — две серебристые полоски в пустынном небе. Встретились, чтобы разойтись. Нет, это ведь, кажется, встречные корабли потом расходятся в темном море. Она попыталась изменить образ, но картинка ускользала. Внезапно она ощутила усталость — как. это утомительно: поездка и необходимость поддерживать вежливую беседу!

— Итак, вы любите лошадей... — Они были уже почти на автостраде, въезжая в густой поток машин.

— О, я не для себя, это для дочки.

— Дочки? — Казалось, он удивлен. — У вас есть дочь?

—Да.

— Я... М-м... — На этот раз нужные слова пришли к нему не так быстро. — На мать вы не похожи. — Если это и был комплимент, то какой-то туманный. А может быть, это хитрая попытка обольщения? В таком случае должна ли она возгордиться или же вознегодовать? — А сколько же ей лет?

— Шесть. Скоро семь.

Он помолчал, ведя машину.

— А пистолеты вы ей покупаете?

— Пистолеты?

— Разве современные женщины этого не делают? Не придерживаются в воспитании принципов юнисекса?

Явное простодушие этого вопроса невольно вызвало у нее смех. Однажды кто-то подарил Лили машину на батарейках — яркую, сверкающую огнями фар. Так она поиграла с ней всего дважды, после чего забросила, оставила ржаветь в кустах, где та и сгинула.

— Ни пистолетов, ни сабель она не любит. Ей скучно играть в войну. Существуют природные склонности, которые не изменишь.

Он кивнул, как ей показалось, одобрительно.

— А ваш муж? Он того же мнения?

— У меня нет мужа. Я мать-одиночка. — Последнюю фразу она произнесла даже с некоторым вызовом, как бы опережая возможные возражения.

— Ясно, — сказал он. — И вас это устраивает?

— Да, — сказала она. — Устраивает.

— И с кем же сейчас ваша дочь?

— С нянькой. Моей приятельницей. Разговор о Лили вызвал у нее тоску по дому.

Перед возвращением тоска усиливается. Так голубя тянет к дому некий эмоциональный радар, направляя его полет. Она взглянула на часы. Без двадцати семь. И часовая разница во времени. Лили должна быть сейчас уже дома. Если только Патриция, ведя ее после школы домой, не согласилась немножко поиграть с ней в парке. В Англии в это время года темнеет еще не скоро.

А здесь другое дело. Здесь уже пахнет сумерками. Она взлетит навстречу средиземноморскому закату, а приземлится в северный белый день. Кончено. Никаких приключений, никаких перемен. Так тому и быть. Да и представлять себе иное было чистой воды романтизмом. Билет на самолет не меняет твою жизнь, он лишь перемещает тебя в пространстве. Для подлинных же перемен требуется большая храбрость — или же большая глупость. Она почувствовала, как веки ее смыкает усталость, наползающая, окутывающая ее все плотнее, со всех сторон. Ей надо было встряхнуться, чтобы как-то поддерживать разговор. Они ехали по средней полосе автострады, с двух сторон теснимые сплошным потоком машин. Она снова взглянула на часы. Почти семь. Сейчас уже и время регистрации прошло.

— Не беспокойтесь, — сказал он в ответ на невысказанный вопрос. — Теперь мы совсем близко. Видите?

Вдали над обочиной показались дорожные знаки, правый обозначал аэропорт — серебристые крылья самолета, уже поднявшегося в воздух. Ее вдруг охватила тошнота, словно самый вид самолета вызывал дурноту. Она потянулась к кнопкам на двери.

— Простите, но я хочу приоткрыть окно. Мне душно.

Он бросил на нее быстрый взгляд. Потом нажал на кнопку, и ее стекло бесшумно поползло вниз. В лицо ударила волна дымного смрада — хуже, чем спертая атмосфера салона. Она почувствовала, как от едкого дыма слезятся глаза, и попыталась закрыть окно. И опять на помощь ей пришел он.