Маурицио де Джованни - Кровавый приговор Страница 8

Тонино, бледный и потный, смотрел перед собой как в пустоту. Из-под берета выбивались прилипшие ко лбу пряди волос. Проходя мимо жены, он слабо сжал ей руку. Кончета почувствовала на своем запястье его горячую ладонь.

— Я плохо себя чувствую; может быть, немного поднялась температура. Пойду лягу в постель.

Кончета смотрела на пол — на то место, по которому только что прошел ее муж. Там остались следы, словно его башмаки в чем-то намокли.

На первый взгляд эти дети были такими же, как все другие. Такими же, как малыши из Испанских кварталов или с улиц возле порта. Они перебегали с места на место стайками, как порхают птицы, и были, как птицы, шумными и веселыми. Девочек невозможно было отличить от мальчиков: все они одинаково грязны и одеты в одинаковые лохмотья.

Они были не таким, как другие одинаковые дети, которые маршировали как солдаты по площади Плебисцита — маленькие моряки или баллилы.[1]

У этих были бритые головы — волосы сбривали, чтобы не было вшей, — и босые ноги; кожа на подошвах огрубела и стала тверже, чем кожа обуви. Зимой эти подошвы были лиловыми от холода; обмороженные места в лучшем случае обматывали тряпками.

Гаэтано и Ритучча росли вместе. Их телам было еще далеко до подросткового возраста — ему было тринадцать лет, ей двенадцать. Но достаточно было взглянуть им в глаза, чтобы угадать их настоящий возраст. Они были стариками. Их состарило то, что они помнили, увидели раньше и видели теперь.

Они смутно помнили более счастливое время, когда у него еще был жив отец, а у нее мать. Тогда эти двое тоже были в стае птенцов, которые каждое утро все сразу вылетали под открытое небо и порхали по переулкам, считая их своим домом. Но это было давно. Тогда они без умолку болтали друг с другом, сидя на скамьях церкви Санта-Мария делле Грацие, и иногда выпрашивали при этом немного мелочи у старух, торопившихся на полуденную мессу. Теперь Гаэтано был учеником каменщика, и им редко удавалось поговорить. Но слова были не нужны: они умели понять, есть ли новости, по морщинке между его глаз, по уголкам ее рта. Так же, как долго прожившие вместе пожилые супруги, они могли общаться одними жестами.

По вечерам, перед тем как вернуться домой, они сидели вместе под портиком Галереи Умберто Первого. Так было и сейчас. Оба молча набирались мужества, чтобы вернуться в свой дом.

Кончета Иодиче не спала и смотрела на спящего мужа. Она боялась, что у него начнется жар. Она всегда приходила в ужас от мысли, что муж может заболеть, а она не заметит этого.

Ее отец ушел из жизни именно так — умер ночью, когда мама, она сама и братья спокойно спали. Вечером он был, а утром его уже не стало. Отец покинул свое бедное изношенное тело. Один глаз был полуоткрыт, другой закрыт; почерневший язык свисал из открытого рта. Отец лежал на спине рядом с кроватью; может быть, он искал помощи, а никто этого не почувствовал.

Поэтому Кончета сидела на стуле рядом с кроватью и смотрела, как Тонино Иодиче, собственник пиццерии и ресторанчика, носящих его имя, спит трудным, тяжелым сном. Ее муж ворочался, стонал, сбрасывал с себя и снова натягивал одеяло. Его лицо было серого цвета, волосы на лбу намокли от пота, рот растянут в гримасе. Может быть, ему что-то снится, подумала Кончета и прислушалась: вдруг он что-нибудь скажет во сне. Но Тонино только стонал. Она вздохнула, встала, стараясь не шуметь, и взяла в руки куртку Тонино, чтобы повесить в шкаф. Сама того не замечая, она улыбнулась, подумав о том, что муж всегда разбрасывает вещи где попало. Сколько раз ей приходилось собирать его одежду по всему дому. Из кармана куртки выпал лист бумаги; Кончета наклонилась и подняла его.

Она не умела читать, но поняла, что это вексель и речь идет о предприятии мужа. На это указывала большая красная печать, похожая на почтовый штемпель. Кончета мгновенно повернула голову в сторону спящего мужа и замерла в ужасе, глядя на его большую ладонь честного труженика. Пальцы Тонино были испачканы засохшей кровью.

10

Даже при открытой двери света было мало. Тишина. Только скрипели петли: несколько окон были открыты и пропускали внутрь свежий воздух. Лезвие ножа мелькнуло как молния. Никто ничего не увидел. Не было даже крика.

Донна Винченца спускалась в переулок. Она шла очень быстро: ей было противно оставлять ночной горшок полным до вечера, и к тому же было приятно немного прогуляться. Было похоже, что зима никогда не кончится. Ей приходилось до сих пор держать окна закрытыми, чтобы укрыться от ночной сырости, от которой нестерпимо ныли ее кости. Уже много месяцев донна Винченца ходила скрючившись и от этого казалась старше, чем была. А ее пьяница муж еще не просыпался. К счастью, колокольный звон был таким сильным и раздавался так близко, что будил его. Тогда муж донны Винченцы выпрыгивал из постели и ругался, начиная свой день с богохульства.

Она вышла из маленькой двери и плотней стянула платок на голове. Прошла с ночным горшком в руке мимо запертой квартиры в нижнем этаже и подумала, что бедная Ракеле умерла год назад, оставив совсем маленькую дочь. «Впрочем, лучше она, чем я».

Она прошла еще несколько метров в сторону черного колодца, закрытого канализационным люком. Дверь другой квартиры нижнего этажа, той, где жила шлюха, оказалась приоткрыта. Странно, подумала донна Винченца. Она знала, что первым уходит из дома мальчик — идет к своему родственнику, бригадиру каменщиков, учиться его профессии. Потом уходит шлюха — разорять какую-нибудь семью в магазине на улице Толедо.

Донна Винченца не устояла перед любопытством, подошла к двери, где была видна узкая щель, и положила ладонь на косяк. Дверь открылась. Старая женщина заглянула внутрь. Когда она снова смогла дышать, то закричала.

Бригадир Майоне шел быстро. Он не опаздывал, даже должен был прийти на место раньше времени. Но ему нравилось работать неторопливо: приготовить себе чашку кофейного напитка, расставить по местам полицейских, дать сотрудникам управления задания на день. И он шел быстро — потому, что был не из тех, кто опаздывает, и потому, что вес у него был большой, а он шагал вниз по склону.

Идти было недалеко. От площади Конкордия он шел по длинной улочке, которая называлась улицей графа ди Мола, а теперь был уже на улице Толедо. Оставалась всего одна минута пути до полицейского управления и до нового рабочего дня, в который он уже мысленно погрузился. Вокруг него шумел просыпающийся город — со скрипом открылись несколько ставней, пела какая-то женщина, плакал маленький ребенок. Запахи тоже были те, с которыми город просыпался: пахло пылью, экскрементами, вчерашней едой и лошадьми.

Вдруг воздух, которым дышал Майоне, взорвался от крика. Этот вопль разметал все его мысли и воспоминания. Майоне, у которого был хороший слух, понял: так кричат не во время ссоры и даже не от отчаяния, а от ужаса. Этот крик звенел у бригадира в ушах. Еще ни один любопытный не появился на балконе, а Майоне уже сжал кулаки и помчался туда, где кричали. Полицейский — всегда полицейский, и еще не было случая, чтобы бригадир Майоне сказал себе: «Рафе, не лезь в чужие дела».

Голос был женский и доносился из Инжирного переулка. Бригадир оказался на месте раньше всех. Он увидел пожилую женщину в платке на голове и с ладонью у рта, возле нее осколки ночного горшка и струйки мочи, и полуоткрытую дверь нижнего этажа. Он перевел взгляд в том направлении, куда смотрела женщина, стараясь заметить как можно больше подробностей. Дверь отперта изнутри; засов отодвинут; внутри тихо; не заметно никакого движения. На пороге, между полом и улицей, половина следа ботинка, возможно мужского. След черный. А почему черный? Майоне сразу понял почему.

— Не двигайтесь, синьора, оставайтесь там. Вы видели, как кто-нибудь выходил оттуда?

Донна Винченца, которая еще не пришла в себя от ужаса, покачала головой: «Нет». На первом этаже с громким стуком ударилась о стену ставня, из окна выглянул пожилой мужчина и крикнул:

— Винче, что случилось? Ты что, с ума сошла: орешь в такую рань! Кто там…

Полицейский резко вскинул руку. Увидев его, мужчина замолчал и стал закрывать ставни, да с таким усердием, что его палец застрял между ними. Раздался приглушенный вскрик, а потом ставни закрылись до конца. Бригадир заметил, что в глазах старухи мелькнул огонек удовольствия. Должно быть, это был ее муж.

Майоне встал на пороге двери и немного подождал, давая глазам привыкнуть к темноте. Теперь он начал различать очертания предметов — кровать, антресоли, шкаф, стол. Два стула — один пустой, другой нет. Тишина. Он сделал еще один шаг и разглядел профиль того, кто сидел на стуле. Это была женщина, она сидела неподвижно, очень прямо, повернувшись к стене. В этой позе было что-то такое, от чего у Майоне мурашки пробежали по коже. Он произнес нелепое: