Анна Рэдклиф - Тайны Удольфского замка. Том 2 Страница 9

Эмилия, зная, что с его волей бороться ей невозможно, не пробовала оспаривать его права; однако она сделала слабую попытку убедить его быть справедливым.

— Пока жива была тетя, — начала она дрожащим голосом, — мне можно было здесь жить; но теперь, когда ее не стало, я прошу у вас позволения уехать. Мое пребывание здесь не может принести вам никакой пользы, синьор, а мне будет только тягостно и неприятно.

— Кто сказал вам, что г-жа Монтони умерла?

Монтони устремил на нее пытливый взор. Эмилия колебалась отвечать, потому что никто ей этого не говорил, а она не решалась признаться, что видела те ужасы в комнате над воротами, которые именно и внушили ей уверенность в смерти тетки.

— Кто сказал вам? — повторил он еще более суровым тоном.

— Увы! это мне и так известно. Избавьте меня от ужасного допроса.

Она села на скамью, так как еле держалась на ногах от слабости.

— Если вы желаете ее видеть, — проговорил Монтони, — то можете. Она лежит в восточной башне.

Он вышел из комнаты, не дожидаясь ее ответа, и вернулся в «кедровую» приемную, где некоторые из офицеров, которые ранее не видали Эмилии, стали трунить над ним по поводу сделанного ими открытия. Но Монтони был, видимо, не расположен к шуткам, и они переменили разговор.

Между прочим Монтони обсуждал с лукавым Орсино план предполагаемой экскурсии их отряда; тот посоветовал залечь войскам в засаде, ожидая неприятеля; этому горячо воспротивился Верецци, упрекая Орсино в недостатке мужества, и клялся, что если Монтони даст ему отряд в пятьдесят человек, то он разобьет кого угодно в пух и прах.

Орсино презрительно усмехнулся; на лице Монтони также мелькнула улыбка, но он продолжал слушать. Тогда Верецци начал разглагольствовать с резкими жестами, но вскоре его остановил Орсино каким-то аргументом, на который тот сумел ответить только бранью. Его пылкая натура не выносила хитрой осторожности Орсино — он постоянно препирался с ним и давно уже возбудил против себя глубокую, хотя и молчаливую ненависть противника. Монтони спокойно наблюдал обоих, зная их противоположные характеры и умея искусно приспособить того и другого к достижению своих собственных целей. Но Верецци в жару спора не постеснялся обвинить Орсино в трусости; при этом лицо того вдруг покрылось синеватой бледностью. Монтони, наблюдавший его бегающие глаза, увидал, как он поспешно сунул руку за пазуху. Но Верецци, лицо которого пылало багровым румянцем, представляя контраст с бледностью Орсино, не заметил этого движения и продолжал смело громить трусов, обращаясь к Кавиньи, который хитро усмехался над его горячностью и над немою злобой Орсино — как вдруг последний, отступив на несколько шагов, выхватил стилет, чтобы вонзить его противнику в спину. Монтони остановил его занесенную руку и многозначительным взглядом заставил его спрятать кинжал, никем не замеченный, кроме него самого, потому что большинство офицеров стояли у окна в стороне и спорили насчет лощины, где намеревались устроить засаду.

Когда Верецци обернулся, его поразила смертельная ненависть, написанная на лице его врага, и впервые внушила ему подозрение насчет его намерений; он схватился за рукоятку меча, но вслед затем, как бы опомнившись, обратился к Монтони.

— Синьор, — проговорил он, бросив многозначительный взгляд на Орсино, — мы не шайка разбойников: если вы нуждаетесь в храбрецах, то поручите мне эту экспедицию, я готов пролить кровь до последней капли: если же у вас есть работа для трусов — удержите его, а мне позвольте покинуть Удольфский замок.

Орсино, еще более раздраженный этой колкостью, опять вытащил стилет и бросился на Верецци; тот выступил ему навстречу с мечом, но Монтони и остальные вмешались и разняли их.

—Так ведут себя мальчишки, — обратился Монтони к Верецци, — а не мужчины: будьте умереннее в речах своих!

— Умеренность — добродетель трусов, — возразил Верецци; — они умеренны во всем, исключая страха.

— Хорошо, я принимаю ваш вызов, — сказал Монтони, устремив на него злобный, надменный взор и вынув меч из ножен.

— Согласен, от всей души, — крикнул Верецци, — хотя слова мои предназначались вовсе не для вас.

Он направил удар в Монтони: пока они дрались, подлец Орсино сделал вторичную попытку пронзить Верецци кинжалом, но опять был остановлен.

Наконец сражающихся разняли; после долгого, горячего спора они наконец примирились. Затем Монтони удалился вместе с Орсино и тайно совещался с ним довольно продолжительное время. Между тем Эмилия, ошеломленная последними словами Монтони, позабыла на время о его решении, что она должна оставаться в замке: все помыслы ее были поглощены злосчастной теткой, лежавшей, как он ей сказал, в восточной башне. По ее мнению, Монтони, допуская, чтобы останки его жены так долго оставались не погребенными, проявлял такую жестокость, такое бесчеловечие, на какое она даже не считала его способным.

После долгой внутренней борьбы она решилась воспользоваться его позволением посетить башню и в последний раз взглянуть на свою несчастную тетку; с этим намерением она вернулась к себе и, пока ждала Аннету, которая должна была сопровождать ее, она старалась собраться с силами, чтобы вынести предстояшую тяжелую сцену. Одна мысль об этом бросала ее в дрожь, но она знала, что впоследствии будет мучиться, если не исполнит этого последнего долга по отношению к тетке.

Пришла Аннета, Эмилия сообщила ей о своем намерении. Камеристка всячески старалась ее отговорить, но безуспешно и наконец не без труда согласилась сопровождать барышню до башни; но никакие убеждения не могли исторгнуть у нее обещания войти в комнату, где лежала покойная.

Они вышли из коридора и достигли той самой лестницы, по которой недавно поднималась Эмилия; тут Аннета опять повторила, что ни за что не пойдет дальше, и Эмилия отправилась одна. Увидав опять следы крови, она почувствовала, что ей делается дурно; она принуждена была остановиться отдохнуть на ступеньках и почти решила не идти дальше. Но отдых в несколько мгновений подкрепил ее, и она двинулась вперед.

Подходя к площадке, на которую выходила верхняя комната, она вспомнила, что тогда дверь была заперта, и боялась, что и теперь окажется то же самое. Но она ошиблась: дверь открылась сразу, и она вступила в мрачную, пустоватую комнату; боязливо озираясь, она медленно шла вперед, как вдруг раздался чей-то глухой голос. Эмилия — не в силах произнести ни слова, не в силах двинуться с места, вскрикнула от ужаса. Опять послышался тот же голос; Эмилии показалось, что он похож на голос г-жи Монтони. Тогда, собравшись с духом, она бросилась к постели, стоявшей в отдаленной части комнаты, и отдернула полог. Перед нею лежало на подушке бледное, изможденное лицо. В первую минуту она отшатнулась, потом опять приблизилась и, вся дрожа, подняла иссохшую, как у скелета, руку, лежавшую поверх одеяла; но сейчас же выпустила ее и окинула это измученное лицо долгим, испуганным взглядом. Несомненно, это была г-жа Монтони, но так сильно изменившаяся от болезни, что ее трудно было узнать. Она была еще жива и, подняв отяжелевшие веки, устремила глаза свои на племянницу.

— Где ты была все это время? — спросила она тем же глухим голосом, — я уж думала, что ты покинула меня!

— Так вы живы! — проговорила наконец Эмилия, — или это страшный призрак?

Она не получила ответа и опять схватила насчастную за руку.

— Это живое существо, а не дух!.. — воскликнула она, — но как холодна рука, точно мрамор!..

Эмилия выронила руку.

— Если вы в самом деле живы, так говорите! — прибавила она с отчаянием, — иначе я потеряю рассудок. Скажите, что вы узнали меня!

— Я жива, — отвечала г-жа Монтони, — но чувствую, что скоро настанет мой конец!

Эмилия сжала руку, которую держала в своих, и застонала. Несколько минут обе женщины молчали. Потом Эмилия постаралась успокоить больную и спросила, что довело ее до такого ужасного состояния.

Монтони, переселив ее в эту башню по нелепому подозрению в покушении на его жизнь, приказал людям, переносившим туда его жену, хранить об этом строгую тайну. К этому побуждали его два мотива. Во-первых, он хотел лишить ее единственного утешения — присутствия Эмилии, а во-вторых, желал обеспечить себе возможность тайно покончить с нею, если явятся новые улики, подтверждающие его подозрения: сознавая, какую ненависть он возбуждал в ней, не мудрено, что он верил, будто она сделала попытку покуситься на его жизнь; и хотя подозрения его ничем не подтвердились, он не хотел от них отказаться и продолжал держать свою несчастную жену в заточении, в башне, под строгой стражей. Без малейшей жалости или раскаяния он бросил ее, больную горячкой, пока она наконец не дошла до своего теперешнего состояния.

Кровь, которую Эмилия видела на ступенях лестницы, вытекла из неперевязанной раны одного из людей, несших г-жу Монтони; рану эту он получил только что перед тем в кровопролитной схватке. Ночью стража, заперев дверь комнаты, где содержалась заключенная, сама ушла. Вот почему Эмилия, предприняв свое первое расследование, застала такую тишину и такое безлюдье в башне, в тот раз, когда она пыталась отворить дверь в комнату, тетка ее спала: этим объясняется безмолвие в комнате узницы, еще более укрепившее у Эмилии уверенность, что ее тетки уже нет в живых; однако, если б ужас не помешал ей тогда продолжать звать ее, она, вероятно, разбудила бы г-жу Монтони и избавила бы себя от многих страданий Труп, виденный Эмилией в комнате над воротами и подтвердивший у нее страшное подозрение, принадлежал одному из людей Монтони, убитому в стычке — его же и внесли тогда в людскую, куда забилась Эмилия, спасаясь от суматохи. Человек этот протянул еще несколько после того, как был ранен, и вскоре после его смерти тело его перенесли вместе с койкой, на которой он умер, для погребения в подземелье, через которое проходили Эмилия и Бернардин.