Патриция Хайсмит - Выкуп за собаку Страница 9

— Рейнолдс, — повторил Боултон, глядя на кипу бумаг на столе. Он подтянул ее поближе к себе. — Господи, если что-нибудь... Вчера, да. Они должны были завести дело. Нам нужна девушка, чтобы навести здесь порядок.

Кларенс вежливо рассмеялся. Писем, конечно, в этой куче не оказалось.

— Рейнолдс. Да. Помню. — Боултон потянулся к другой пачке бумаг, приподнял ее, потом спросил: — Зачем они тебе?

— Меня заинтересовало это дело. Я был здесь, когда Рейнолдс приходил вчера, и слышал, что он рассказывал. Его собака так и не нашлась, вот я и подумал, что стоило бы посмотреть на эти письма — или фотокопии.

Лейтенант порылся в ворохе бумаг и вытащил какие-то фотокопии, скрепленные вместе. В этот момент зазвонил телефон, и Боултон, опустившись в свое кресло, протянул к нему руку.

Писем было четыре, все даты проставлены другим почерком, возможно мистера Рейнолдса. Первое было помечено сентябрем.

"Уважаемый сноб!

Терпеть не могу самодовольных людей, а кто их любит? Думаете, что вы преуспеваете? Будьте начеку. Топор может упасть. Жизнь не всегда безопасная рощица, в которой гуляют мелкие сошки вроде вас. Сам я намного интереснее и важнее вас. И в один прекрасный день мы, скорее всего, встретимся — без удовольствия.

Аноним".

Как, должно быть, противно получать подобные письма, подумал Кларенс и переступил с ноги на ногу, прежде чем приступить к чтению второго, полученного несколькими днями позже. Лейтенант Боултон все еще разговаривал по телефону.

"Что ж, сэр, все еще на прежнем месте? Вы ничтожный винтик. Считаете, что большинство на вашей стороне. Вовсе нет! С чего это вы так правы? Потому что у вас есть работа, и жена, и такая же снобистская собачка, как вы сами? Не должно так продолжаться вечно, пока не сползете в могилу. Подумайте еще раз над этим, и подумайте как следует.

Аноним".

Кларенс прочитал и два других письма, последнее — о собаке Лизе. Эти письма поразили Кларенса, только что познакомившегося с мистером и миссис Рейнолдс. Боултон закончил телефонный разговор.

— Спасибо, сэр. — Кларенс протянул ему бумаги. — Увидимся вечером, сэр.

— Не со мной, — ответил лейтенант с улыбкой, намекавшей на то, что у него на вечер совершенно другие планы.

Кларенс направился обратно по Риверсайд-Драйв, наблюдая за прохожими — мужчинами, — не посмотрит ли кто-нибудь на него слишком пристально. Кларенс был взволнован и счастлив. Ему хотелось позвонить матери. Ей это будет приятно. Беда только в том, что сейчас, без четверти час, они с отцом сидят, вероятно, за воскресным обедом, может, в обществе супружеской пары, живущей по соседству.

А что это за маленький человек в темно-сером пальто и поношенных ботинках, плетущийся шаркающей походкой, который держится поближе к зданиям? Прохожий не смотрел на него. Кларенс заметил щетину на его лице. Нет, это не он. В авторе анонимных писем чувствовалась какая-то дьявольская энергия, ему удалось раздобыть адрес, его злоба, казалось, имела определенную направленность. Где он работает, если работает? Большинство помешанных живут на пособие по безработице, а после шестидесяти пяти лет получают пенсию. Было ли этому человеку больше шестидесяти пяти? И что с собакой Лизой? Ее совершенно необходимо вернуть.

Кларенс взял такси — у него не было настроения ехать в метро. Мэрилин, возможно, еще в постели, читает воскресный выпуск «Таймс», который он купил вчера вечером. На Восьмой улице Кларенс попросил:

— Высадите меня, пожалуйста, здесь.

Он зашел в аптеку на углу Восьмой и Шестой авеню и позвонил родителям в Асторию.

— Как дела, Клари? — спросил отец. — С тобой все в порядке?

— Все хорошо. Просто хотел поговорить с вами.

Кларенс побеседовал также с матерью, которую пришлось уверять, что он жив-здоров и не пострадал в перестрелке. Потом она отошла снять что-то с плиты. Когда он выберется повидаться с ними? Он так давно не был у них. Уже недели три.

— Не знаю. Скоро, мама. — Он хотел сказать, что сегодня у него ночное дежурство, но мама стала бы волноваться.

— Твоя подружка тебя не отпускает, Клари? Приведи ее!

Обычный разговор, но Кларенс почувствовал облегчение, когда повесил трубку. Его родители еще не были знакомы с Мэрилин. Кларенс не удержался и рассказал родителям о ней, постаравшись при этом не выказывать чрезмерного энтузиазма, но не сумел обмануть отца, который теперь приставал к нему с вопросами, когда же он познакомит их со своей суженой и так далее. Отец любил архаические выражения.

В гастрономическом магазине на Шестой авеню Кларенс купил замороженную клубнику, банку клюквенного соуса для цыпленка и хлеб, которого у Мэрилин никогда не было, в основном потому, что Кларенс весь его съедал. У Кларенса было два ключа: один ключ от парадной двери, другой — от квартиры Мэрилин. Он постучал.

— Клар? Входи.

Мэрилин лежала в постели, читая газету, и выглядела великолепно, хотя не потрудилась даже причесаться.

— Как все прошло?

Кларенс опустился на колени около кровати, поставив пакет с деликатесами на пол.

— Интересно, — пробормотал он в ответ и зарылся лицом в теплые простыни у нее на груди. Глубоко вздохнул. — Очень интересно. Это важно.

— Почему? — Она взъерошила его волосы, приподняв его голову. — Господи, никогда не думала, что свяжусь с копом. Ты что, на самом деле так серьезно ко всему этому относишься?

Кларенс сел на пол, стал наблюдать, как Мэрилин вылезает из кровати и направляется через комнату к двери ванной. Ее слова задели его, хотя он знал, что она дурачится. Мэрилин была человеком из другого мира и ничего не понимала в тех вещах, которыми он живет. Как ни странно, она не верила даже в закон и порядок.

— Еще как серьезно! — сказал он, обращаясь к закрытой двери, и поднялся с пола. — Эти Рейнолдсы такие милые люди. — Он улыбнулся самому себе и снял пиджак и галстук. В постели они с Мэрилин всегда находили общий язык. Здесь им не нужны были слова.

Глава 5

В тот момент, когда Кларенс, раздевшись, юркнул в постель к Мэрилин на Макдугал-стрит, Кеннет Роважински на перекрестке Вест-Энд-авеню и Сто третьей улицы достал шариковую ручку и бумагу, собравшись написать второе письмо о похищении собаки. Он не был уверен, что отправит его. Он написал много писем, так и оставшихся неотправленными. Сам процесс доставлял ему удовольствие. Написав наверху страницы «Нью-Йорк», он облокотился на стол, отложил ручку и с неопределенной улыбкой уставился в пространство.

Роважински был пятьдесят один год. Невысокого роста, коренастый и в добром здравии. Правда, он прихрамывал на правую ногу: четыре года назад барабан бетономешалки придавил ему ступню, сломав кости плюсны, и два пальца пришлось ампутировать. Благодаря этому Кеннет получал теперь каждый месяц двести шестьдесят долларов. На той стройке он работал укладчиком труб и считался неплохим мастером: как в армии есть хорошие сержанты, которые никогда не добьются большего. Но адвокат помог ему составить жалобу так, что выходило, будто в ближайшем будущем его ожидало продвижение по службе, чему помешал тот несчастный случай; в результате Кеннету выплачивали щедрую компенсацию. Но с другой стороны, он уже не смог бы (думал Кеннет с гордостью, жалостью к себе и странным тщеславием) проворно прыгать по строительным лесам, как делал когда-то, значит, деньги он получал вполне законно.

Голова у него была круглая, щеки — румяные, уродливый нос по форме напоминал картошку. Радовался он, злился или боялся — выражение его лица мало менялось. Даже когда он видел хороший сон, оно оставалось почти тем же Он мог улыбаться, например, когда его забавляло письмо, которое он сочинял; хмуриться или напряженно оглядываться и прислушиваться если, скажем, кто-то стучал в его дверь или на лестнице раздавались шаги — и все. Кеннет жил в полуподвальной угловой квартире, состоявшей из одной большой комнаты и маленького туалета за дверью в одном углу. Там же помещалась раковина с зеркалом над ней, но ванны не было, и Кеннет мылся по меньшей мере дважды в неделю, стоя обнаженным перед раковиной на расстеленных на полу газетах. В комнате, куда никогда не проникал солнечный свет, постоянно горело электричество, но Кеннету это не мешало. Окна по размеру были в два раза меньше обычных, они располагались в четырех футах от пола и выходили на Вест-Энд-авеню (Кеннет никогда не открывал их). В них он видел только ноги прохожих — ничего больше. Гладильная доска всегда стояла наготове в переднем углу комнаты, рядом с ней — обшарпанный торшер. Газеты, свернутые и развернутые, валялись поодиночке или небольшими стопками на полу комнаты, рядом с колченогой кроватью, которую Кеннет иногда убирал, но чаще нет. Кухню заменяла небольшая газовая плита с двумя горелками и духовкой, стоявшая у стены, слева от стола, за которым сидел сейчас Кеннет. Одежды было немного: три пары брюк, два пиджака и четыре пары ботинок (одна пара такая старая, что он не собирался больше носить их). Имелся еще транзистор, но несколько месяцев назад приемник сломался, и Кеннет не потрудился отнести его в починку. Дверь квартиры выходила в коридор, который заканчивался ступеньками, ведущими к выходу на улицу; а по лестнице справа можно было попасть в квартиру хозяйки на первом этаже. Мешки для мусора оставляли в коридоре Кеннета, поэтому иногда до него доносились шаги громадного детины, сына хозяйки, полного идиота, который перетаскивал их к входной двери и втаскивал по ступенькам. Кеннет подозревал, что этот придурковатый детина появлялся здесь, чтобы подсматривать за ним в замочную скважину, поэтому он взял крышку от консервной банки (он нашел подходящую по размеру в мусоре: восемь дюймов в длину и два дюйма в ширину) и прибил ее к двери над замком, так что она болталась за задвижкой, на которую закрывалась дверь. При такой системе, даже если бы сын (его звали Оррин) попытался отодвинуть крышку, просунув что-то через замочную скважину, у него ничего не получилось бы. Если Кеннету требовалось запереть дверь изнутри, он просто вытаскивал жестянку из-за задвижки.