Марк Твен - Приключения Гекльберри Финна [Издание 1942 г.]

Марк Твен

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГЕКЛЬБЕРРИ ФИННА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Моисей и тростник. — Мисс Ватсон. — Том Сойер.

Вы, вероятно, слыхали про известного сорванца Тома Сойера. А если не слыхали — не беда! Вы сейчас познакомитесь с ним. Я — друг и приятель этого самого Тома, про которого написана целая книга. В книге рассказывается, как мы с Томом нашли деньги, спрятанные в пещере разбойниками, и сделались богачами.

Судья Тэчер взял у нас эти деньги и положил их в банк на проценты, дававшие нам ежедневно по одному доллару. Я, право, даже не знаю, что делать человеку с такой кучей денег. Вдова Дуглас взяла меня к себе вместо сына и хочет сделать из меня «культурного юношу», как она говорит. Но это мне совсем не по вкусу: очень тяжело жить с утра до вечера в одной и той же квартире. К тому же вдова ужасно аккуратная и степенная женщина. Я не вынес этой жизни и сбежал. Опять нарядился в лохмотья, влез в бочку из-под сахара — и зажил на свободе в своё удовольствие. Но Том Сойер разыскал меня и заявил, что он скоро сделается атаманом разбойников и примет меня в свою шайку, если я вернусь в дом вдовы и буду жить, как приличные люди. Я вернулся.

Вдова поплакала при моём возвращении, назвала меня бедной, заблудшей овечкой. Впрочем, ничего обидного она не хотела сказать. Опять на мне новый костюм, в котором мне так тесно и неловко. Работать в этом костюме нельзя, а можно только потеть и потеть и потеть. Опять всё пошло по-старому. Когда вдова звонила в колокол, все должны были садиться за стол, но и тогда не смели дотрагиваться до еды. Надо было ещё ждать, пока вдова побормочет над блюдом.[1] Этим она ничего скверного не хотела сказать про еду, хотя, конечно, мне не слишком-то нравилось, что каждое кушанье было приготовлено отдельно: суп — отдельно, жаркое — отдельно, овощи — отдельно. То ли дело у меня в бочке: всё смешано в одну кучу — гораздо вкуснее!

После ужина вдова брала книжку.

После ужина вдова брала книжку и принималась учить меня про Моисея и толковать что-то такое про тростник.[2] Уж я потел, потел, чтобы уразуметь это дело! Только раз как-то она проговорилась, что её Моисей давным-давно помер. Тогда я перестал думать о нём: какое мне дело до каких-то покойников!

Захотелось мне покурить, и я попросил у вдовы позволения. Она не позволила. «Это, — говорит, — дурная привычка, и ты должен отучиться от неё навсегда». Бывают же на свете такие странные люди! Рассуждают о вещах, в которых ровно ничего не смыслят. Вот хоть бы вдова: хлопочет о Моисее, который ей не родня и никому не нужен, а находит дурным то, что доставляет человеку удовольствие. Сама-то ведь нюхает табак, — это, небось, ничего!

В это время приехала к ней погостить её сестра, мисс Ватсон, тощая старая дева в очках, и стала донимать меня грамотой. Целый час она мучила меня своим букварём, и я чуть не околел с натуги. Даже вдова сжалилась надо мною и попросила дать мне передышку. Но от этого мне было не легче. Я начал смертельно скучать и завертелся на стуле. Мисс Ватсон стала придираться ко мне:

— Не болтай ногами, Гекльберри!

— Не скрючивайся так, Гекльберри!

— Сиди прямо, Гекльберри!

— Что это ты так вытянулся, Гекльберри? Когда же ты научишься наконец хорошим манерам?

Потом она стала говорить мне про ад, куда после смерти попадут нехорошие люди, а я сказал, что и мне хотелось бы туда же. Она страшно разозлилась, но я не думал ничего плохого: мне только хотелось поскорее уйти от неё, — куда угодно, лишь бы подальше. Но она продолжала вопить, что, должно быть, я очень скверный мальчишка, если могу говорить такие вещи, что она ни за что на свете не сказала бы ничего подобного и что она старается жить так, чтобы попасть прямо в рай, в царствие небесное. Но мне вовсе неохота жить в одном месте с нею, и я решил про себя, что не стоит мне становиться хорошим, а не то я и вправду могу очутиться в раю. Но, конечно, я не высказал этого вслух, потому что пользы от этого всё равно никакой. Только наживёшь неприятности.

А мисс Ватсон как начала, так и пошла трещать безумолку про царствие небесное. Там, говорит, только и дела у праведников что слоняться по небу с арфами и петь без конца свои песни. Подумаешь, какое удовольствие! Нет, небесная жизнь мне совсем не по вкусу; но я, конечно, не заикнулся об этом, а только спросил у мисс Ватсон, попадёт ли на небо мой приятель Том Сойер.

— Ну, — отвечала старуха, — на это надежда плоха.

Я, конечно, очень обрадовался: мы с Томом будем, значит, вместе.

Долго ещё мисс Ватсон долбила меня; мне стало нудно и тошно. Потом созвали негров и давай молиться. А потом пошли спать. Я поднялся к себе наверх с огарком сальной свечки, поставил его на стол, сел к окошку и старался думать о чём-нибудь весёлом, но веселье не шло мне на ум. Я чувствовал себя таким одиноким, что мне захотелось умереть. Сверкали звёзды; печально шелестела листва. Издалека доносился крик совы, оплакивающей чью-то кончину. Где-то жалобно завыла собака, предвещая кому-то смерть, и ветер тоже нашёптывал что-то очень печальное, а я не понимал, что он шепчет, и по спине у меня бегали мурашки. Потом из лесу донёсся стон покойника. Так стонут привидения, когда им не лежится в могиле и они хотят сказать что-то такое, что тяготит их совесть, и не могут и должны бродить по ночам. У меня сердце замерло от страха, жутко мне было сидеть одному. Как нарочно, вдруг откуда-то взялся паук и пополз у меня по плечу. Я смахнул его прямо на свечку. И не успел я моргнуть глазом, как он сгорел. Я прекрасно знаю, что это дурная примета, угрожающая мне ужасной бедой. Мигом вскочил я на ноги, потом повернулся три раза на месте, каждый раз крестя себе грудь, а потом взял нитку, перевязал ею несколько волосков на голове, чтобы отогнать нечистую силу. Но всё же не мог успокоиться.

Дрожа всем телом, я присел на кровать и вытащил трубку. В доме все спали, и можно было покурить, не боясь хозяйки. Я сидел и курил. Прошло много времени. Вдали послышался бой часов — бум-бум-бум, пробило двенадцать, и стало ещё тише, чем прежде.

Вдруг в саду хрустнула ветка. Как будто кто-то копошился там внизу.

Я насторожил уши. Внизу раздалось: «Мяу! мяу!..» Ага! Вот в чём дело!

— Мяу! мяу! — отвечал я как можно тише, потушил свечу и вылез через окно на крышу сарая, а потом спустился вниз по столбу и стал пробираться между деревьями, так как знал, что меня поджидает Том Сойер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мальчишки удирают от Джима. — Шайка Тома Сойера. — Дальновидные замыслы.

Мы крались на цыпочках по тропинке в саду между деревьями, наклоняясь, чтобы не задеть головами за ветки. Но, проходя мимо кухонной двери, я споткнулся о какой-то корень. Мы припали к земле и притаились. Негр Джим, принадлежавший мисс Ватсон, сидел на пороге кухни. Мы отлично могли его видеть, потому что в кухне горел огонь. Он поднялся, вытянул шею, прислушался одну минуту и спросил:

— Кто там?

Опять прислушался, сошёл на цыпочках с крыльца и остановился как раз между нами. Мы могли бы тронуть его рукой. Минуты проходили, ещё и ещё — и не было слышно ни единого звука, а мы лежали так близко. Вдруг у меня зачесалась нога, но я не смел почесать её. Потом зачесалось ухо. Потом спина — как раз между лопатками. Ну, кажется, вот сейчас помру, если не почешусь. И отчего это непременно тогда зачешется, когда нельзя почесаться? Впоследствии я часто думал об этом. Непременно, когда вы среди важных людей, или на похоронах, или отвечаете урок, — одним словом, тогда, когда нельзя почесаться, у вас начнёт чесаться всё тело — то там, то здесь, в разных местах.

Немного спустя Джим опять заговорил:

— Да кто там? Лопни мои глаза, если я не слышал шагов! Но Джим не так глуп! Джим знает, что делать. Джим сядет здесь и будет ждать!

И он преспокойно сел на землю между Томом и мною, прислонясь спиной к дереву и вытянув ноги так, что одна его нога почти касалась моей. Теперь мои муки начались снова. Сперва у меня зачесался нос, и чесался так, что слёзы выступили у меня на глазах. Но я не шелохнулся. Потом зачесалось внутри носа. Потом под носом. Не понимаю, как я мог вытерпеть это. Так прошло пять-шесть минут, — и все они казались длиннее, чем всегда. Я насчитал уже одиннадцать разных мест, где у меня чесалось. Но я стиснул зубы и решил страдать до конца. К счастью, как раз тогда, когда я не мог уже больше терпеть, я услышал громкий храп заснувшего Джима — мы были спасены! И в ту же минуту моя чесотка прошла.

Том тихонько свистнул, и мы поползли на четвереньках дальше. Отойдя шагов на десять, Том шепнул мне, что хорошо бы привязать Джима — просто так, для смеха — к дереву, но я не согласился, потому что Джим проснётся, поднимет шум, и тогда узнают, что меня нет дома. Том вспомнил, что у него нехватает свечей и что недурно бы раздобыть новую свечку на кухне. Я не соглашался и на это, потому что Джим мог проснуться, но Том настоял на своём. Мы прокрались на кухню, взяли целых три свечи, и в уплату за них Том положил на стол пять центов. Я просто умирал от страху. Но Тому непременно хотелось сыграть с Джимом какую-нибудь штуку, и мне пришлось ждать его довольно долго, а кругом меня всё было попрежнему тихо и безлюдно.