Алексей Югов - Черный дракон Страница 10

— Потому что они вечные элементы. Их атомы можно соединить друг с другом. А один из другого сделать никогда нельзя. И уничтожить нельзя.

— А красный-то камень мудрецов?! — вскричал Бутылкин.— Ага! Ты ведь сама рассказывала когда-то, что такой порошок был у алхимиков; бросят они одну щепотку в ковшик ртути, поставят на огонь — и вся ртуть превращается в золото! Помнишь, а? Еще ты говорила, что медаль из этого алхимического золота один император велел сделать! А теперь говоришь: «Нельзя»!

Чугунова смутилась:

— Ну, я так читала... Такая у меня книга была про алхимиков. Не сама же я это придумала!

Ершов пришел ей на помощь:

— Ну, может быть, и существовал такой секрет, а потом потеряли. А потом опять откроют и из ртути будут делать золото...

— Вот, наверное, мы и откроем в нашей лаборатории! — сказал, рассмеявшись, Петя Горный.

— Ты уж, должно быть, думаешь, что дороже золота ничего на свете нет! — возразила Маруся. — А химики могут такое открыть, что золото будет все равно что мусор.

— Подумаешь! Она только одна знает! Платина есть, она гораздо дороже золота.

— Бриллианты еще дороже, — заметил Бутылкин.

Маруся выслушала их, снисходительно улыбаясь.

— И платина и бриллианты — все мусор! — сказала она.— Есть одно вещество такое, что за один только его грамм — знаешь, вот, как порошки аспирина бывают, — так за один такой порошочек этого металла, знаешь, сколько золота дают? Около тридцати кило, почти что два пуда! Этот металл дороже золота в десятки тысяч раз...

— Радий! — одновременно воскликнули Ершов и Петя Горный.

— Ну вот... А ты думаешь, кто его открыл? — продолжала Маруся, обращаясь к Пете Горному. — Химики! И не думай, пожалуйста, что его нарочно искали. Даже и в мыслях ни у кого не было, что есть такое чудо в природе...

— Ну а как же? — спросил Бутылкин.

— А так: Анри Бекерель нашел один камень и положил его к себе на письменный стол, только не просто на стол, а на фотографическую пластинку.

— Ну, ну?

— Ну, положил, и лежал у него этот камень на пластинке, не помню уж теперь, сколько времени...

— А пластинки какие, еще не использованные были? — деловито осведомился Петя.

— Ну, конечно. И завернуты были в черную бумагу.

Петя удовлетворенно кивнул головой:

— Правильно. Так их и надо хранить, чтобы светом не испортило. А скажи, пожалуйста...

Но тут вмешался раздраженный Бутылкин.

— Да не перебивай ты! — вскричал он. — Ну, ну, Чугунова, рассказывай!

— Ну и вот. Понадобились ему фотографические пластинки — снимать. Снял, проявил, а пластинки испорченные!

— Засвеченные! — закричал Петя. — Да как же они засветиться могли, когда ты говоришь, что они в черной бумаге были? Откуда же свет на них попал?!

Маруся ответила на его вопрос не сразу.

— Из камня, — объяснила, наконец, она, — из камня, потому что это был кусок радиевой руды. Там, может быть, одна какая-нибудь пылинка радия всего и была-то. И от радия шли такие особые лучи — они даже и картон и деревянную пластинку насквозь могут пройти... и металлическую, тонкую...

— Да как же он их не видал?

— Потому что они невидимые... Очень просто! Не настоящий свет, а такие радиевые лучи... Но только этот старик, он так и не догадался, что это радий. Это уж потом Мария Кюри-Складовская открыла.

— Вот, поди, ему досадно было: прохлопал-то как! — сказал Бу-тылкин и засмеялся. — Вот, поди, она разбогатела-то! Наверно, богаче всех в мире сделалась? Верно? — спросил он Марусю.

— «Разбогатела!» Как раз! — возмущенная подобным предположением относительно Марии Кюри, ответила Мария Чугунова. — Напротив, когда еще во всем, во всем мире был один только грамм радия, только у нее одной — она его много лет добывала по одной пылинке, стоил он тогда миллион рублей, — так она весь его даром отдала для лаборатории. «Разбогатела!» — еще раз в глубоком возмущении передразнила она Бутылкина.

— А может быть, она богатая была... какая-нибудь капиталистова дочь... вот и дарила. Откуда ты знаешь? — упрямо возражал он.

— Нет, вот ты, если не знаешь, так не смей про нее таких глупостей говорить! — гневно закричала на него Маруся.— «Откуда ты знаешь?» — передразнила она Бутылкина. — Да я тебе могу все про нее рассказать! И когда она родилась... Седьмого ноября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, — продолжала она скороговоркой. — И кто отец, и кто мать. Мать у нее рано умерла, и она сиротой росла, без

матери... А потом... Да ну тебя совсем! Не стоишь ты, чтобы с тобой о ней разговаривать!

Маруся отвернулась в сторону и даже сделала несколько шагов, как бы собираясь уходить.

— Слушай, Чугунова, — остановил ее Ершов. — Ну чего ты, в самом деле?! На Мишку рассердилась! Ты знаешь, он у нас какой: ляпнет что-нибудь, не подумавши, а потом и сам удивляется... Вот я ему сейчас шею наломаю.

Сказав это, Ершов забрал подмышку голову Бутылкина, нагнул и шутя нанес ему несколько легких ударов по шее Тот, против своего обыкновения, не барахтался, не сопротивлялся: ему тоже хотелось, чтобы Чугунова продолжала рассказ.

— Ну вот! — сказал Ершов и напоследок нахлобучил своему другу кепку до самого подбородка. — Пусть-ка он еще • попробует мешать! Рассказывай, Чугунова, про Марию Кюри. Правда, очень интересно.

— Не буду я, — отвечала Маруся.

К просьбе Ершова присоединилась Катя Зайцева, но и это не помогло. Наконец, видя, что дело плохо, решил переломить свою гордость и Миша Бутылкин.

— Ты вечно такая! — угрюмо проговорил он. — Тебе уж и слово нельзя сказать. Ну, я удивился действительно, что она могла последний свой радий отдать, и на миллион рублей... Я и подумал, что, может быть, у нее отец богатый был...

— Да! Богатый! Когда он был самый бедный учитель физики... Он даже собственную лабораторию устроил, опыты делать, так и то денег не хватало на лабораторию...

И рассказ Маруси Чугуновой вдруг возобновился сам собой, легко и просто.

16

Рассказ Маруси Чугуновой о том, как Мария Кюри открыла радий

— Отец ее, значит, был учитель физики в Варшаве. Он сильно любил науку и все покупал и покупал разные приборы — большая часть жалованья у него уходила на это. Фамилия их была Складовские.

Они были поляки. Это уж потом она получила вторую фамилию, когда замуж вышла за Пьера Кюри. А он тоже был великий физик и математик.

Ну вот! Как подросла она и стала в школу ходить, то начала отцу помогать: лабораторию подметала, с приборов пыль обтирала, пробирки мыла... потом что-нибудь, если потребуется, подержать во время опыта... Наверно, градусы смотрела на термометре, спиртовку зажигала... Бывало так, что у нее платье износится — нужно новое шить, а отцу как раз для нового опыта какой-нибудь прибор хочется купить, а денег мало. Он ей дает деньги на платье, а она говорит ему: «Нет, папа, давай лучше прибор купим, а я похожу еще в старом платье». И возьмет и сама починит платье...

Так она все привыкала, привыкала к приборам и решила про себя, что когда вырастет большая, то обязательно будет физик или химик — больше никто! Но потом, когда она девятилетку ихнюю кончала, она записалась в польский революционный кружок: чтобы бороться против русского царя.

Поляков тогда царь угнетал страшно. Им даже на польском языке учить детей не разрешали... А кто был против, устраивал заговоры, восстания, — тех либо вешали либо в Сибирь ссылали...

...Она тогда и подумала: «Я буду тут физикой заниматься, а весь народ мучается» — и записалась в кружок и стала помогать революционерам...

— И учиться бросила? — спросил Бутылкин.

— Нет, не бросила. А только стала им помогать... Потом она окончила девятилетку и хотела поступить в вуз... А ей, знаете, что сказал директор, когда она заявление пришла подавать? «Поступайте-ка лучше, барышня, на поварские курсы: это вам нужнее...»

— Вот дурачье-то!— вырвалось у Зайцевой. .

— Ну погоди, ничего: она им еше покажет всем. Еще и короли, и принцы, и цари, и ученые разные — все они будут у нее радий выпрашивать... Например, когда она...

Но тут ласково перебила Катя:

— Нет, уж, Марусенька, давай лучше по порядку!.. Ну отказали ей, а она что?

Маруся кивнула головой и продолжала:

— Тогда ей нечего было делать. Учиться дальше не дают, и потом тяжело ей стало смотреть, как польский народ угнетают, а сделать ничего нельзя, и она решила уехать во Францию, в Париж. Там ее приняли в вуз, но жить ей было не на что. Жила она где-то на чердаке и питалась на десять сантимов в день. Зарабатывала она сначала частными уроками, а потом убирала лабораторию и мыла посуду — там же, где училась... За это ей платили, — Маруся задумалась, припоминая, — ну как все равно уборщице...

— Какая она все-таки!.. — со вздохом изумления произнес Миша Бутылкин, покачивая головой.

— Да-а... — сказал в раздумье Ершов.

— И не думайте, что она университет бросила или стала плохо учиться, ничего подобного! Напротив, даже все профессора на нее обращали внимание: она еще студентка была, а знала уж по физике и по химии не меньше их.