Эдмунд Хилдик - Питер Брейн и его друзья Страница 11

В отличие от своей приятельницы леди Коффин, он не любил ирландских танцев, а аккордеонов и вовсе терпеть не мог. Кларнеты ему, скорее, нравились — при условии, что играют на них хорошо, и притом приятную мелодию. Однако этот кларнет был надтреснут и хрипел, а «Тюремный блюз» не принадлежал к числу его любимых произведений. Правда, юная скрипачка выбрала «Венские воспоминания», напомнив ему о днях его студенческой молодости и о чудесном путешествии вверх по Дунаю, но, право же. прежде чем выступать перед публикой, девочке ещё не мешало бы поучиться играть как следует. Против карточных фокусов он ничего не имел, когда их показывают умело. И даже подражание птичьим голосам могло бы быть приятным, если бы только каждый из этих голосов — и соловья, и малиновки, и канарейки — не смахивал на свист дрозда…

И пока карточка, на которой каноник Уотсон должен был выставлять отметки исполнителям (от 0 до 10), пестрела заслуженными тройками и четвёрками. Был на ней и один сердитый нуль, и несколько снисходительных пятёрок. Каноник даже подумал, не становится ли он на старости лет чересчур придирчивым и раздражительным. Но когда объявили «Русалку», он сразу повеселел.

Старинная бодрая матросская баллада — что может быть лучше? Под её звуки он вновь переживал самые счастливые годы своей жизни — даже более счастливые, чем студенческие: те годы, когда он служил во флоте и плавал по Средиземному морю. А из матросских баллад ему особенно нравилась «Русалка». Как прекрасно спел её год назад на школьном вечере какой-то мальчик! Его, кажется, звали Питер… Браун?… Брин?.. Бейн?..

Старичок внимательно посмотрел на эстраду. Мальчик нервно облизывал губы, ожидая, когда стихнут хлопки. Нет, это другой мальчик. Как странно! Девочка с флейтой, которая будет ему аккомпанировать, куда больше похожа на этого Питера… Питера Блейна? Но мальчик совсем на него не похож, в этом каноник был твёрдо уверен. А почему Питер — Питер Лейн? — не захотел выступить на конкурсе с этой песней? Наверное, его родители куда-нибудь переехали.

Аплодисменты замерли. Зал приготовился слушать. Морис поглядел на Еву. Она кивнула. Морис набрал побольше воздуха в грудь и, как было условлено, дважды громко притопнул: бум! бум!

Каноник заморгал. Ну что же. если мальчик будет не только петь, а ещё и танцевать матросскую джигу, это тоже неплохо. Прекрасная старинная пляска, которую всегда приятно посмотреть. Но хотелось бы надеяться, что мальчик рассчитал свои силы, и такая задача ему по плечу. Джига, разумеется, вещь недурная, однако будет очень жаль, если певец, увлёкшись танцем, исполнит чудесную старинную балладу небрежно, без должной сосредоточенности.

Впрочем, обвинить мальчика на эстраде в отсутствии сосредоточенности было никак нельзя. В эту минуту его лицо было воплощением сосредоточенности. Можно даже сказать, мучительной сосредоточенности — так велико было его душевное напряжение, так старался он забыть обо всём, кроме того, что ему предстояло.

Мальчик снова топнул.

Бум! Бум!

И опять ничего не произошло. Девочка рядом с ним не заиграла па флейте. Он не начал петь. Наоборот, оба они, закрыв глаза, казалось, в томительном ожидании к чему-то прислушивались.

Бум! Бум!..

По залу прошло нетерпеливое движение. Когда и после нового топанья опять ничего не последовало, зрители недовольно загудели. Кто-то из поклонников Кевина О’Лири даже позволил себе ехидный выкрик.

— Может быть, у бедного мальчика в ноге судорога? — шепнул каноник леди Коффин.

— По-моему, помер объявили неправильно, — ответила она. — Наверное, они должны танцевать испанский танец. Но тогда почему у этой милой девочки в руках флейта, а не кастаньеты?

Бум! Бум!!

Шум смолк. Ехидные выкрики замерли на губах приятелей О’Лири, ибо на этот раз Морис в отчаянии не просто топнул, а высоко подпрыгнул.

Это было очень выразительно. Казалось, его ноги заговорили — громко и сурово. Первое «Бум!» ясно означало: «В последний раз!..» А второе «Бум!!» спрашивало: «Готов ты или нет?!» Привыкший журчать язык Мориса никогда не выражал его мыслей так кратко и чётко, как выразили их в эту минуту его приплясывающие ноги.

Под их влиянием даже пол эстрады, казалось, обрёл дар речи. Сначала доски помоста испустили стон, тот же протяжный, тоскливый стон, что и прежде. Впрочем, в этом ещё не было ничего особенного — ведь доски умеют стонать, особенно когда по ним топают. Но потом многие зрители в зале обменялись недоуменными взглядами — доски вдруг заговорили глухим, заунывным голосом.

«Ну ладно, — сказали они. — Только потом меня не ругайте!»

Возможно, кое-кто из зрителей решил, что на эти доски пошла шотландская сосна — судя по их манере произносить слова. Но долго зрителям на эту тему размышлять не пришлось: едва последнее слово — «ругайте» — замерло в воздухе, как что-то щёлкнуло, и по залу пронёсся жуткий, душераздирающий вой…

Одни зрители побледнели. Другие боязливо захихикали. Три маленькие девочки и один нервный мальчик расплакались.

Под воздействием этого потустороннего воя все повели себя по-разному, но испугались все без исключения.

Даже Морис, которому вой Лимбо был хорошо знаком, — даже Морис, услышав этот вой, поддался панике. Идущий ко дну человек, ища спасения, в ужасе хватается за что угодно, даже за соломинку. И Морис, расслышав за воем слова той песни, которая вызвала этот вой, уцепился за эту хриплую соломинку. Он толкнул Еву локтем, закрыл глаза и начал изображать то, что слышал: лез на мачты с матросами и дрожал на койке с сухопутными крысами.

Но, увы, когда вой смолк и песня полилась звонко и мелодично, это длилось недолго. Пение оборвалось, и кто-то сказал: «Ну, опять всё испорчено! Выставьте это чёрное чучело за дверь и попробуем снова!» Затем раздался новый стон, новый щелчок, и Морису оставалось только либо окаменеть, либо подкрепить мимической игрой визгливые вопли маленькой обиженной девочки:

«Не дразнитесь! Я маме скажу!»

Морис зажмурился и мужественно продолжал пантомиму.

В зале поднялся невообразимый шум.

Половина зрителей покатывалась от хохота, решив, что перед ними чревовещатели, придумавшие оригинальный номер. Другая половина — друзья остальных участников конкурса — разразилась возмущёнными криками и насмешками. Сторонники Кевина О’Лири дружным хором выводили нараспев:

«С поля! С поля!», точно болельщики на футбольном матче.

Вначале распорядитель был, по-видимому, склонен пропустить это требование мимо ушей. Он неуверенно улыбался, почти веря, что перед ним комики-чревовещатели. Но когда у него под ногами раздался жалобный зов: «Мама! Мамочка! Выпусти меня… Они меня заперли!», сомнения в его душе взяли верх.

Он пробормотал какое-то извинение в сторону каноника Уотсона и быстро прошёл к двери сбоку от эстрады. Губы его были грозно сжаты.

9. РАССЛЕДОВАНИЕ

— В жизни мне не было так стыдно и неприятно! — с горечью сказала Ева.

— А я смеялась! По-моему, было очень смешно, — заспорила Руфь. — Лучше, чем по телевизору!

— Я сквозь землю готов был провалиться. Балда ты! Я же тебе сказал, я же тебе ясно сказал, дурак ты эдакий, чтобы ты ничего не трогал, ни одной клавиши! — бушевал Морис.

— Ну, а я просто не знал, что и подумать, — говорил Питер. — Я ведь знал, что выступаете вы. Руфь мне помахала, и я ждал, что вот-вот услышу свой голос…

— И мы тоже этого ждали, — сердито вставила Ева.

— Но слышал только какой-то рёв, крики, смех.

— А я смеялась. По-моему, было очень смешно!

— Чего от тебя и ждать!

— Вовсе это не было смешно. Попробовал бы ты стоять на эстраде, набивать мозоли на пятках и ломать голову, что случилось, а старик Уотсон глаз с нас не спускает, а шайка О’Лири измывается как может, и неизвестно, что там дальше на ленте записано. Балда ты! — объявил Морис, испепеляя яростным взглядом склонённую рыжую голову.

По комнате Питера пронёсся тот же протяжный, тоскливый стон, который недавно вызвал растерянность в зрительном зале.

— Ладно уж… — пробормотал совсем присмиревший Энди. — Ну говори, говори! Валяй, пока не надоест. Как будто распорядитель мало поговорил!

— Жалко, что тебя не исключили из состязаний, — сказала Ева, всё ещё красная после пережитого позора. — Да, жалко! И зачем только каноник.

Уотсон заступился за тебя, когда ты объяснил им всё! А виновата леди Коффин! Вдруг начала хихикать…

— А я смеялась…

— Нет, надо было тебя исключить, — твердила Ева. — Обязательно!

Энди поднял голову и укоризненно замигал.

— Ах так? — сказал он. — Ну, а если бы меня исключили, в среду на состязании любителей мороженого выступила бы ты? Так, что ли? И, уж конечно, заняла бы первое место! Ха-ха! — Энди заметно воспрянул духом. — Ты бы заняла первое место с конца! — продолжал он. — Да ты и третьей порции желе не доела на дне рождения у Мориса. Помнишь, Питер? У Мориса на дне рож… Э-эй! Куда он девался?