Павел Шуф - Улыбка лорда Бистузье Страница 11

— Погодите! — взмолился я. — Я не мешаю… Но случилось вот что… — и я рассказал учителю обо всем, что произошло у нас из-за Стеллы.

— С сердцем фронтовик лежит? — сочувственно вздохнул учитель. — Это плохо. Особенно, если осколок рядышком… Танкист… И день рождения, говоришь, завтра?

— В том-то и дело, что завтра… — я заговорил торопливо, комкая слова, — Стасик переживает… Любимая, говорит, это у него пластинка. Как же он завтра без нее?

— А если проигрыватель в палату принести? — предложил Михаил Харитонович. — Или магнитофон?

— Не выйдет. Стасик и сам думал об этом. Но там почему-то розетки нет.

— М-да, — протянул учитель с ухмылкой, — Тогда нужен патефон с заводной ручкой. Ею эту штуковину можно как трактор заводить. Крутанул — и играет без всякого электричества.

Он вздохнул и, подойдя к табуретке, стал рыться в стопе нот.

— Вот. — показал наконец. — Ноты есть. Песня эта — знаменитая, ее все фронтовики любят. «В лесу прифронтовом…»

— А вы уже разучивали? — осторожно спросил я.

— Нет пока. Думал, на двадцать третье февраля сыграем. Но по нотам быстро разобрать можно, Если надо…

— Надо! Михаил Харитонович! — воскликнул я, боясь, что он может передумать.

Учитель вздохнул, стал набрасывать на чистые нотные линейки точки, палочки, закорючки и передавать ноты музыкантам.

Уже стемнело, когда в окно постучали. Я увидел Стеллу, Лицо ее, залитое сейчас светом из моей комнатки, было изумленно-растерянным. Она протянула мне странный в эту теплую пору светло-коричневый листок — съежившийся, застывший, заледеневший. Целлулоидный какой-то.

— Откуда он у тебя! — вскричал я. — Где достала? Сейчас же еще нет таких.

Стелла объяснила:

— Понимаешь, как все вышло… Мама велела мне сухарики к чаю изготовить. Чтоб румяные были, поджаристые. Любит она их… Печка у нас на открытой веранде стоит, ты знаешь, Я на противень хлеб уложила и, видать, не заметила, как с яблони листок слетел — и прямо… Понимаешь.

— Что же?

— А то! Я листок с сухарями и… А вынула противень — что такое?! Даже сама испугалась… Понимаешь?.. — лицо Стеллы излучало вдохновение, глаза сверкали, горели жаром. Наверное, сейчас она вновь могла бы одним только взглядом сушить сухари и перекаливать масло в котле.

Я сразу же понял, куда она клонит. Ну и Стеллка! Умница!

Шепнул ей.

— Подожди меня, я сейчас.

И выскочил в сад с двумя пустыми ведрами.

— У Стасика в саду какие деревья? — спросила Стелла.

— А какая разница? — удивился я. Стелла спокойно объяснила:

— Ты же сам слышал от Стасика — дедушка Абдурахман осень по хрусту листьев узнает. А хруст, наверное, разный бывает. Специфический. От разных листьев разный. От яблоневых один, от тополиных другой. А?

— Яблони у них, — уверенно сказал я. — И урючины. Давай сюда…

Мы быстро набили оба ведра сочными, зелеными, полными жизни листьями с яблонь и урючин. И поспешили домой. Мои папа с мамой и сестра Айгуль смотрели пятую серию детектива. Мы скользнули на кухню,

— Сейчас. Сейчас… — нетерпеливо повторяла Стелла.

Движения ее были суетны, беспокойны. Она достала из духовки оба противня, и мы устлали их густым слоем мягких листьев.

Я запалил огонь, загнал противни в пазы и захлопнул духовку. Мы уставили друг на друга безумно счастливые глаза. Вскоре по кухне поплыл горьковатый дымок.

— Давай поглядим, — шепнула Стелла. — Может, готовы?

Мы потрогали листья. Они бугрились, шуршали, хрустели и вкусно трещали, как сухари. Впрочем, сейчас мы со Стеллой не променяли бы эти скрюченные, опаленные жаром листья не то, что на сухарики — не уступили бы ни листочка, ни прожилки в обмен на торт весом в тонну!..

Высыпав испеченные листья обратно в ведро, мы вновь уложили па горячие противни зеленое сырье. Но тут вошла встревоженная Айгуль, с подозрением поводя носом.

Горит что-то, — обеспокоенно сказала она. — Что вы тут делаете?

Печем, — ответил я и на глазах у изумленной сестры вставил снаряженные листьями противни в пазы духовки.

— Что это?! — ахнула Айгуль. — Это же… листья!

Они самые, — подтвердил я.

Ничего не понимаю. Вы печете… листья?

Печем. — Я был невозмутим. — Понимаешь, очень надо. А эти, видишь, уже готовые, — я окунул руку в ведро, и оно тотчас отозвалось приятным хрустом.

Не поломай! — испуганно дернулась Стелла. — Осторожно.

Айгуль отступила, бормоча:

— Ясно, опыт по ботанике… Так бы и сказал. А то — печем…

В больницу мы смогли прийти только к пяти часам. Обидно, конечно, что не с утра. Но что поделаешь — с утра уроки, а потом у них тихий час.

Дедушка Абдурахман — ура! — еще спал, когда мы втроем — со Стеллой и Стасиком — вошли в его палату на третьем этаже и осторожно высыпали вдоль всего прохода у его кровати листья из обеих ведер. ни с готовностью отзывались треском и шуршанием на малейшее наше движение, и хотелось умолить их, стуча пальцем по губам:

— Тише, милые, тише. Еще не время вам шуршать. Спите пока… Лежите спокойно…

— Вчера интересная история была, — шепотом рассказал Стасик. — Во время обхода… Профессор приехал со своими студентами, ужасно строгий, и потребовал, чтобы они побеседовали с больными и определили, что у них, болезнь какая.

Диагноз называется! — с видом знатока вставила Стелла.

Вот-вот… Потом подошли к деду. Стала одна студентка деда пытать, вопрос за вопросом, а все никак не может профессору-своему угодить. А тот хмурится, недовольный, Двойкой пахнет, И точно: "Не видать вам зачета! — говорит он студентке, — Ходите вокруг да около, а ухватить не можете. Тут дед за нее и вступился.

— Не ставьте, говорит, девушке двойку, Это не она виновата, а война проклятая. Откуда же бедняжке знать, что у меня в плече железка еще с войны сидит, Не надо ей из-за того фашиста, что в меня этот осколок усадил, двойку ставить, очень вас прошу, уртак профессор.

И гак разволновался, что профессор сдался.

И что он ему сказал?

Пообещал пожалеть, если дед обещает не нервничать. Ему ведь нельзя.

Я подошел к окну и по заранее условленному знаку во дворе больницы ожил духовой оркестр. Михаил Харитонович дирижировал, стоя впереди оркестра — лицом к окну. Казалось, он дирижирует окнами: форточки и стекла, повинуясь магии его дирижерской палочки, казалось, должны послушно хлопать, скрипеть и дребезжать. В распахнутые окна палаты вплыла мелодия вальса и закачала все вокруг, У меня закружилась голова. Мне показалось, что я никогда на свете не слышал музыки — чарующее, прекраснее, волшебнее этой. Губы сами шепотом листали слова:

С берез неслышен, невесом

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист…

Дрогнули веки дедушки Абдурахмана. Он открыл глаза, но лицо оставалось неподвижным. Дедушка Абдурахман словно оставался в тысячный раз повторяющемся сне, где он, старший сержант запаса, только что вновь и вновь подавлял — упрямый и злой фашистский дзот, за который вспыхнул на его груди орден Красной Звезды. А может, снилось ему, что он сидит в кабине бульдозера и режет ухабы, тянет за собой дорогу. Но вот он разлепил губы и осторожно скосил глаза вправо, увидел внука Стасика и нас со Стеллой, молчаливо выпевающих одними губами вслед за мощно ворвавшейся в палату мелодией:

Вздыхают, жалуясь, басы,

И словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы,—

Товарищи мои…

Что это, ребята? — растерянно уронил дедушка Абдурахман. — Это же… Это же… — голос его задрожал.

Мы поздравляем вас с днем рождения, — сказала Стелла. — От имени всей школы. — Стелла показала в окно. — Они тоже пришли. Специально разучили для вас. Оркестр. Хотите посмотреть?

Дедушка Абдурахман приподнялся на локте, спустил с кровати ноги, и тотчас же листья отозвались веселым, сочным треском Дедушка Абдурахман испуганно дернулся.

— Листья?! — потрясение прошептал он. — Это же осенние листья!

— Листья, дедушка, — зашептал и Стасик. — Не бойся, это листья. Осень пришла, дедушка. Сам видишь — осень. Все теперь будет хорошо. Ты же сам говорил, главное — успеть услышать листья. Слышишь их, слышишь?..

Дедушка Абдурахман подрагивающей рукой взял с тумбочки очки с толстыми, круто выпуклыми фарами стекол, снял со спинки стула пиджак с орденскими колодками и, накинув его поверх больничного халата, застегнул на все пуговицы. Стасик подскочил к деду и, придерживая за локоть, помог ему подойти к окну. Листья шуршали и трещали, вплетаясь в музыку вальса. Неслышные, невесомые листья, словно слетев в том немыслимо давнем прифронтовом лесу с остывающих после жаркого лета берез, бесконечно долго вальсировали в осеннем воздухе часы, сутки, десятилетия — и только сейчас, всласть накружившись, плавно легли па зеленый дощатый пол этой больничной палаты, устлав его, как осеннюю поляну, чтобы старый солдат, старший сержант запаса танкист Абдурахман Барханов, услышал их и вспомнил их, и поверил в новую весну.