Марк Твен - Принц и нищий Страница 13

– Если уж тебе такая охота лезть в чужие дела, изволь, я скажу: это мой сын.

– Он лжет! – воскликнул запальчиво маленький король.

– Ладно, мальчуган, я тебе верю, хоть ты, говорят, и спятил с ума. Будь он даже и впрямь твой отец, – не бойся: не дам я тебя в обиду, если ты захочешь остаться у меня.

– Да, да, хочу, – он мне чужой, я его ненавижу и лучше готов умереть, чем идти с ним.

– Ладно, значит, и говорить больше не о чем.

– Ну, это мы еще посмотрим! – заревел Джон Канти, стараясь оттолкнуть Гендона. – Коли на то пошло, я его силой заставлю…

– Только тронь его, животное, и я, как гуся, проткну тебя насквозь этой рапирой! – закричал Гендон, хватаясь за оружие. Канти невольно попятился.

– Слушай, ты, – продолжал Гендон, – я спас этого мальчугана от разъяренной толпы таких же, как и ты, негодяев, которые чуть не убили его; неужели же ты думаешь, что я сделал это затем, чтобы бросить его в еще худшей беде? Отец ты ему или нет, – сказать по правде, я уверен, что ты лжешь, – но ему лучше умереть, чем жить под опекой такого негодяя, как ты. Слышал? Ну, и проваливай своей дорогой. Я, брат, не люблю бросать слова на ветер, да и не очень-то терпелив по природе.

Джон Канти пробормотал какое-то проклятие и скрылся в толпе. Поднявшись по лестнице на третий этаж и приказав по дороге, чтобы им подали поскорее поесть, Гендон со своим питомцем очутился у себя дома. Это была жалкая комната, с жесткой постелью, с расшатанной безногой мебелью, слабо освещенная двумя тоненькими свечами. Мальчик кое-как дотащился до постели и бросился на нее, изнемогая от голода и усталости. Он пробыл на ногах большую часть дня и ночи (потому что теперь было уже около трех часов утра) и за все это время не проглотил ни одной крошки.

– Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на стол, – пробормотал он сонным голосом и сейчас же заснул как убитый.

Гендон невольно улыбнулся.

«Ей-ей, – подумал он, – этот оборвыш так свободно чувствует себя в чужой квартире и так развязно завладевает чужими вещами, точно это его собственность! Хоть бы позволения попросил или извинился, – и не подумал! Недаром он воображает себя принцем Валлийским; надо отдать ему справедливость, он недурно выдерживает свою роль. Бедный, беспомощный мышонок! Видно, колотили беднягу, пока не рехнулся. Ладно, теперь у тебя есть друг. Я спас его, – может быть, потому он и сделался мне так дорог; но, право, он мне полюбился – этот маленький смелый плутишка. Как он бесстрашно стоял перед разъяренной толпой! Как смело бросал ей вызов в лицо! А какое у него милое, нежное, кроткое личико теперь, когда он забыл во сне свои заботы и горе! Он у меня будет учиться. Я его вылечу; заменю ему старшего брата, буду его беречь и лелеять, стану о нем заботиться, – и горе тому, кто вздумает его обидеть! Пусть меня сожгут живьем, если я когда-нибудь это допущу».

Гендон нагнулся над мальчиком и с нежностью вглядывался в его сонное личико, то ласково поглаживая его по щеке, то поправляя его сбившиеся на лоб кудри своей большой загорелой рукой. Легкая дрожь пробежала по телу ребенка.

«Что же это, однако, какой я дурак! – прошептал Гендон, – Не догадался даже укрыть бедняжку. Вишь, как дрожит; еще, чего доброго, простудится насмерть… Как же тут быть? Поднять бы его и завернуть в одеяло – пожалуй, проснется, а сон для него теперь дороже всего».

Он огляделся, отыскивая, чем бы укрыть мальчугана, но, не найдя ничего, снял с себя камзол и осторожно укутал им спящего.

«Мне-то холод нипочем; я привык ходить налегке, – не беда, если и озябну, – пробормотал он и задумчиво зашагал по комнате, чтобы согреться. – Бедняжка воображает себя принцем Валлийским, – продолжал он вслух свои размышления. – Конечно, это нелепо, чтобы у нас в Англии объявился принц Валлийский теперь, когда настоящий принц перестал быть принцем и сделался королем. Но расстроенный мозг мальчика подавлен болезненной фантазией, и он не может сообразить, что ему следовало бы по-настоящему называться теперь королем… Если мой отец еще жив, если он не успел умереть за эти долгие семь лет, которые я провел в заточении, не получая из дому ни одной весточки, он наверно примет и приютит бедняжку ради меня. В старшем брате Артуре я тоже уверен… Вот разве младший, Дуг… Ну, да я на месте убью этого лукавого негодяя, если он осмелится впутаться в это дело. Решено: мы с ним завтра же отправимся домой, – так-таки прямой дорогой и пустимся».

В эту минуту вошел слуга с дымящимся кушаньем, поставил на хромоногом столе приборы и блюда, придвинул два стула и вышел, предоставив мелкотравчатым жильцам самим себе прислуживать за обедом. Выходя, он хлопнул дверью и разбудил мальчугана. Принц вскочил, сел на постели и весело оглянулся, но вслед затем лицо его омрачилось грустью, и он прошептал с громким вздохом:

– Ах, это был только сон! Какое горе!

Тут взгляд его упал на камзол Майльса Гендона; мальчик посмотрел на его владельца и понял, какую жертву тот принес для него.

– Вы очень добры ко мне, – ласково обратился он к Гендону, – очень добры! Возьмите его и сейчас же наденьте, мне он больше не нужен.

Он встал, подошел к умывальнику и остановился перед ним, точно чего-то выжидая.

– Да какой у нас вкусный суп! Какое жаркое, просто чудо! – весело воскликнул Гендон. – Прямо с огня – дымится! Вот посмотришь: сон да еда разом сделают тебя опять молодцом!

Мальчик не отвечал; молча, полным удивления взглядом и даже с некоторым нетерпением он смотрел на Гендона, как будто хотел дать ему понять, что теперь болтать не время.

– Что с тобой? – с удивлением спросил тот.

– Сэр, я хотел бы умыться.

– Только-то! Да умывайся себе на здоровье; на это не требуется разрешения Майльса Гендона. Так и знай, ты здесь такой же хозяин, как я.

Но мальчик не трогался с места и, по-прежнему в упор глядя на Гендона, нетерпеливо постукивал своей маленькой ножкой.

Гендон недоумевал.

– Да что же с тобой, наконец?

– Налейте мне, пожалуйста, воды вместо того, чтобы попусту тратить слова!

Гендон, едва удерживаясь от смеха, подумал: «Клянусь Богом, это неподражаемо!» Однако сейчас же подошел к умывальнику и, беспрекословно исполнив требование дерзкого мальчугана, стал молча глядеть на него в глубокой задумчивости, из которой был выведен новым окриком: «Что же вы? Подайте мне полотенце!» Гендон покорно подал полотенце, которое висело тут же на гвозде, под самым носом у мальчугана. Затем, следуя примеру своего питомца, он приступил к омовению собственной персоны. Тем временем принц уселся за стол и приготовился кушать. Умывшись на скорую руку, Гендон подошел к столу, отодвинул стул и собрался было сесть за обед.

– Как, ты хочешь сесть в присутствии короля?! – гневно остановил его мальчик.

Это восклицание до глубины души поразило Гендона. «Вот так штука, – пробормотал он, – теперь он воображает себя королем! Видно, с великими переменами в государстве изменился и пункт его помешательства! Что делать, хочешь не хочешь, придется приспосабливаться к обстоятельствам, не то как раз угодишь в Тауэр».

И, довольный своей остротой, Гендон отставил на место свой стул и, поместившись за спиной маленького короля, принялся ему прислуживать, как умел.

По мере того, как король насыщался, строгость его королевского величества понемногу таяла, и вместе с возрастающим чувством удовлетворения явилось желание поболтать.

– Ты говорил, если я не ошибаюсь, что тебя зовут Майльс Гендон? – спросил он.

– Да, Ваше Величество, – отвечал Майльс и подумал: «Уж если потакать бедняжке, так нельзя делать дело наполовину. Величать, так уж величать всеми подобающими титулами».

Король угостил свою царственную особу вторым стаканчиком вина и промолвил:

– Я бы хотел поближе с тобой познакомиться; расскажи-ка мне свою жизнь. Ты, кажется, человек очень храбрый и, должно быть, благородного рода… Ведь ты дворянин?

– Да, по рождению дворянин, Ваше Величество… Отец мой – баронет из мелкопоместных дворян – сэр Ричард Гендон из Гендон-Голла, близ Монк-Гольма в Кенте.

– Что-то не припомню такой фамилии… Ну, рассказывай дальше.

– Да нечего и рассказывать-то, Ваше Величество; всю мою жизнь можно передать в двух словах. Мой отец, сэр Ричард, – человек благородной души и очень богат. Матушка умерла, когда я был еще ребенком. У меня двое братьев: Артур – старший, такой же великодушный и благородный, как отец, и Гуг – самый младший из нас троих, – хитрая, лукавая, коварная и до мозга костей порочная гадина. Таким он был с колыбели, таким же я его и оставил, когда с ним расстался: это был законченный девятнадцатилетний негодяй. Мне в то время только что минуло двадцать, а старшему брату шел двадцать третий год. Вот и вся наша семья, кроме леди Эдифи, моей кузины, которой тогда только что исполнилось шестнадцать лет… Это была хорошенькая, милая и добрая девушка, дочь графа, последняя в роде, наследница хорошего состояния и громкого титула. Мой отец был ее опекуном. Мы с ней полюбили друг друга, но она была с детства помолвлена с братом Артуром, и сэр Ричард слышать не хотел о том, чтобы нарушить данное слово. Артур любил другую и уговаривал нас не унывать и не терять надежды, уверяя, что со временем все уладится к нашему общему счастью и благополучию. Гуг давно точил зубы на леди Эдифь; он был влюблен в ее богатство, хоть и уверял, что любит ее саму; но такой уж у него был нрав: он всегда говорил одно, а думал другое. Чего-чего он только ни делал, чтобы понравиться леди Эдифи, – но все напрасно: ему никого не удалось провести, кроме отца. Отец любил Гуга больше нас всех и верил каждому его слову, потому что Гуг был младший и никто терпеть его не мог, а этого совершенно достаточно, чтобы размягчить родительское сердце. Вдобавок Гуг был большой мастер лгать и в совершенстве умел льстить. Не мудрено, что ему удалось обмануть отца, который и без того души в нем не чаял. Я был в то время пылким, взбалмошным юношей, – прямо сказать, большим ветрогоном, хотя мои проказы были самого безобидного, свойства; у меня и в мыслях не было кого-нибудь обидеть или оскорбить, и никогда я не был повинен в чем-нибудь постыдном, низком или позорном для моего дворянского достоинства.