Александр Дорофеев - Колесо племени майя Страница 13

А теперь Чанеке страдал – как же не высказал свою любовь?

Иногда ему казалось, что голос ее долетает из поющей раковины. Он все время прислушивался. И нашептывал туда, в изогнутые глубины, надеясь, что Бехуко услышит:

– Твои губы мне объяснили, что такое нежность. Твоя душа рассказала мне о любви…

Без Бехуко стало пусто, будто бы рухнули все тринадцать небес, девять преисподних и четыре райских обители. Словом, вся Вселенная.

Сама-то Бехуко уже давно должна быть в раю, куда уходят все умершие при родах.

Но Чанеке одолевали сомнения. Так ли это? Нельзя ли ее вернуть?

Он искал ближнее божество, которое бы смогло помочь.

И однажды обратился к Ник-Те, возвращающей потерянную любовь.

Обыкновенно она появлялась из небесно-лиловой кроны дерева хаккаранды – крохотная старушка в платье колокольчиком.

– Я не могу вернуть то, что не потеряно, – сразу заявила Ник-Те. – Напротив, у тебя всего с избытком. Сначала потеряй, а потом приходи.

– Верни Бехуко и мое украденное лицо! – взмолился Чанеке.

Старушка покачала головой, медленно растворяясь среди цветов хаккаранды:

– Твое лицо при тебе, – возвращенное любовью. Да и жена все время рядом. Ты, голубь, не отпускаешь ее, хотя давно бы ей пора в райскую обитель…

Может, так оно и было, как сказала Ник-Те, однако сомнения не покидали и даже множились – настолько хватким, настырным оказался дух хромого койота Некока.

– Какая собака! – возмущался Чанеке. – Вцепился, как репей!

Но тотчас одергивал себя, думая, что мучается недаром. Все неспроста в этом мире!

Когда близилась полночь, он надевал жреческий колпак, плащ из шкуры тапира и птичью маску с длинным клювом, а в руке держал шипы магея и острые кости орла для обрядового кровопускания.

На вершине пирамиды гулко пела раковина, призывая в храм, где начиналась служба.

Весь город просыпался и шел к молитве. А лежебок и бездельников, пытавшихся улизнуть, наказывали, втыкая колючки кактуса в уши, в грудь и ноги.

На каждой ступени, ведущей к храму, ярко полыхали факелы. И сама ночь будто бы взмахивала крыльями, как летучая мышь-вампир.

– Кто хочет крови, пусть льет свою, а не чужую! Боль приносит очищение! – восклицал Чанеке, пронзая себе руки шипами. – Цаколь-Битоль тосковал в одиночестве, как свет во мраке! Он мог рассеяться напрасно, если бы не создал наш мир и человека. Он рассеялся в нас, чтобы жить! И мы, умерев, собираемся в нем для жизни. Он с нами – одно целое. Он сотворил нас верой и любовью. Его пища – это наши любовь и вера. И вот он голодает…

Чанеке убеждал, что каждый может изменить свою природу, как это делали их далекие предки.

– Мы все преобразимся и станем чистым светом!

Впрочем, сам не был уверен в своих словах. А еще более сомневался, понимают ли их.

Ему казалось, что даже белый идол Циминчак за спиной тихонько посмеивается над его речами.

– Чтоб ты треснул! – говорил Чанеке, оставшись с ним наедине. – Чтоб у тебя башка отвалилась!

И тут же корил себя за горячность.

В наследство от Шеля ему достались золотое солнце с пятью изогнутыми лучами, серебряные голубь, попугай и сова, глядя на которых легко забыться.

И он часто любовался ими, чтобы заснуть, избавиться на время от сомнений и, как можно скорее, увидеть Бехуко.

Разбой на пирамиде

Обезьяна

В 1618 году, когда Чанеке уже исполнился 71 тун, в Тайясаль прибыли два монаха-францисканца из города Мерида.

В своих длинных черных балахонах с капюшонами они напоминали обезьян-мириков. Одного звали Хуан, другого – Бартоломео.

Монахи очень удивились, застав на острове такое тихое допотопное бытие.

Совершенно дикое, по их мнению, – как в зверинце, где не звучит слово Божье. И это в те просвещенные времена, когда почти всюду установлена власть испанских конкистадоров и католической церкви!

Чанеке хорошо принял монахов. Хотелось услышать от них слова о новом, неизвестном ему Боге.

И они рассказали о смерти на кресте, искупившей грехи всего человечества, и о воскресении Сына Божьего.

Они убеждали немедленно креститься в водах озера Петен-Ица и принять нового Бога, оставив своих в прошлом, зато обретя вечную жизнь.

Когда-то Чанеке, путешествуя с отцом по сельве, очутился на развалинах города Паленке, который просуществовал, как говорили, тысячу лет. И в одном из храмов видел лиственный крест. Шель сказал, что это источник жизни – крестообразный маис. А на нем сидела птица кетцаль. Теперь он вспомнил и о сыне Цаколя-Битоля – пернатом змее Кукулькане, который пожертвовал собой, чтобы возродить людей.

– Бог, я думаю, меняется со временем, как и человек, – сказал Чанеке.

– Большей бессмыслицы никогда не слыхал, – поморщился брат Хуан.

– А разве Творец не сомневается? – спросил Чанеке. – Если бы не сомневался, откуда в нас сомнения?

– За такую ересь сразу бы на костер! – воскликнул пылкий Хуан.

– Да неужели ваш Бог настолько обидчив, что не терпит иных взглядов? – удивился Чанеке. – По-моему, Творец любит нас как сыновей…

Хуан с горящими глазами перебил его:

– Какие сыновья?! Все мы – рабы Божьи!

«Этот, как фрукт гуайява. С виду – яблоко, а по вкусу – груша», – подумал старик Чанеке и продолжил:

– Еще я хотел сказать, что в основе нашего мира – двуединство. Небо и земля. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Люди и боги. Рабство и свобода.

– Творец един в трех лицах, – строго заметил Бартоломео. – И никакого раздвоения!

Чанеке понял – беседа ни к чему не приведет. Ему не убедить монахов, что люди – дети Божьи, и все на земле – братья.

Впрочем, испанцы знали это, но не хотели почитать индейцев за своих братьев. Более того, думали о них как об исчадиях ада.

Монахи прошлись по городу, недоверчиво разглядывая дома, дворцы и замки. Повсюду им чудился дьявольский дух.

А когда, поднявшись на пирамиду, вошли в храм Циминчака, – остолбенели!

Ничего подобного им не доводилось видеть. С пернатыми змеями, ягуарами и прочими клыкастыми, клювастыми и лупоглазыми идольскими мордами они уже кое-как свыклись.

А тут с высоты благосклонно взирал белый конь в натуральную величину. У ног его лежали подношения – от маисовых лепешек до нефритовых браслетов – и дымилась ароматическая смола копаль.

Монахи воздели очи к небу, но и там не нашли утешения – с потолка храма на цветных веревочках свешивались усохшие лошадиные мощи. А именно, две ноги и череп, окуриваемые благовонными травами.

Брат Хуан побелел, как статуя, и в сердцах ухватил тяжеленный жертвенный камень. Когда-то его поднимали на пирамиду пятеро дюжих работников.

С именем Божьим на устах Хуан метнул эту глыбу в идола.

Раздался удар, подобный грому, и все сгинуло, окутавшись плотным белым облаком.

Услыхав голос Громового Тапира, успели собраться горожане. И теперь, потрясенные, наблюдали, как голова Циминчака, подпрыгивая и крошась, катится по ступеням пирамиды.

Когда же пыль наконец осела и в храме прояснилось, все ахнули, увидев, что черные монахи превратились в белых, а безголовый Циминчак мерно покачивается, готовясь то ли поскакать, то ли рухнуть.

«Надо же, треснул! – изумился про себя Чанеке. – Хоть одна моя просьба услышана!»

Он с детских лет недолюбливал Циминчака, но сейчас, когда его изуродовали, пожалел и даже поддержал, не дав упасть и окончательно разбиться.

Конечно, от гостей-монахов не ожидали подобного зверства!

Их схватили и потащили на площадь, пиная и проклиная. Какой-то носильщик-тамеме, сбросив с плеч поклажу, исхитрился укусить брата Хуана за щеку.

Монахи горячо, поспешно молились, понимая, что души их в самом скором времени отлетят на небеса. Над ними уже клубились белые облачка пыли.

Чанеке смотрел с вершины пирамиды, как Хуана и Бартоломео швырнули посреди площади подле каменного столба, изрезанного письменами.

Их бы наверняка растерзали, растоптали, выдернули руки, ноги и головы, если бы не запела раковина жреца.

– Стойте! – приказал Чанеке. – Отведите их в замок воинов. Там я решу их участь!

Монахов в разорванных балахонах приволокли в замок и бросили на пол между двумя рядами тонких узорчатых колонн.

Толпа

Щетка

Многие в городе были недовольны. Толпа на площади требовала смерти пришельцев.

Особенно бушевали братья Балам и Бошито. Они уже предвкушали, как натравят на монахов дикого кота-оселотля, а затем скормят их останки крокодилам.

Но Чанеке полагал, что толпу надо всегда останавливать. В этом, как в целительстве, не было сомнений. Толпа – болезнь, вроде сглаза или дурного воздуха. Если не вмешаться, она нарушит здоровое течение жизни.

«Хотя в случае с монахами ее гнев понятен, – задумался Чанеке, подходя к замку воинов, – являются незваные и учиняют погром в храме, где молятся сотни людей! Возможно, я отдам их на растерзание, но прежде поговорю»…

Монахи оказались крепки духом. В ссадинах и кровоподтеках, изодранные, но пощады не просили.