Сильвиа Каваллано - Реестр Исполненных Желаний Страница 13

Ее первое детское воспоминание — колышущиеся над люлькой огромные листья монстеры. Диковинные цветы, сладковатые запахи. Ее раннее детство прошло в Мексике, где работал отец. Он был охотником за растениями и работал на один крупный голландский питомник. До женитьбы он объездил всю Южную Америку, а с матерью Изабель познакомился в Бразилии. Брак всех удивил, всем было ясно, что они - «не пара», ссоры начались сразу после рождения дочери, так как уже через неделю после этого события отец уехал в очередные тропические леса. Из-за постоянных родительских ссор девочка научилась приспосабливаться к обоим, говорить не то, что думала, а что от нее хотели услышать. Словом, она стала двуличной раньше, чем осознала себя. Она научилась льстить и интриговать. Этому немало способствовала мать: обида на отца, не уделявшего ей достаточно внимания, месяцами пропадавшего в джунглях и восхищавшегося красотой очередной орхидеи больше, чем собственной женой (а она была красавицей!), прорывалась наружу в язвительных шутках, саркастических замечаниях, формируя характер Изабель. Да, мать Изабель была красавицей, но на тех, кто не был ослеплен ее красотой (поэтому чаще всего — на женщин) странное подергивание век, нервное сжимание пальцев производили неприятное впечатление. Отец Изабель приписал эти кривотолки женской зависти, но потом и сам столкнулся с резкими перепадами настроения, слезами, приступами маниакальной ревности. Через несколько недель после свадьбы он нашел в прикроватной тумбочке сильные психотропные препараты, а через три месяца пришел и первый счет от ее психоаналитика.

Ее обращение с дочерью тоже было непредсказуемым. Она баловала ее, пытаясь скорее купить ее любовь, чем сделать девочке приятное, покупала бриллианты, дорогую (и совершенно ненужную и неудобную) одежду. В восемь лет она высветлила девочке волосы, а с 10 начала выщипывать ей брови. Когда родители разошлись, Изабель стала жить у бабушки в Портланде с няней-мексиканкой, проводя с родителями (по очереди) лишь выходные и каникулы. Мать согласилась на это неохотно, она хотела забрать девочку к себе, но разводивший их судья, приняв во внимание все обстоятельства, решил дело не в ее пользу. И хотя теперь Изабель проводила с матерью гораздо меньше времени, мать по-прежнему имела на нее огромное влияние, граничившее с полным подчинением воли. Она рассказывала про отца ужасные вещи, пытаясь отвратить Изабель от него, в приступе злобы или безумия, что, впрочем, почти одно и то же, сжигала сшитую бабушкой одежду, не разрешала ей снимать в доме отца трусы — ее невозможно было уговорить переодеться, она панически боялась ослушаться мать. Страх Изабель перед матерью лежал за пределами здравого смысла, он был паническим, животным. Мать так запугала ее, что Изабель позабыла свое умение подстраиваться и притворяться, утаить от матери хоть что-то было невозможно. Можно только догадываться, что ожидало Изабель в случае ослушания. Зато потом мать покупала ей покупала колечко с бриллиантом, которое однажды соскользнуло с тонкого детского пальчика, когда Изабель с упоением играла с грязью в бабушкином саду. Случилась истерика. К поиску колечка были подключены все соседи. Вот по таким реакциям бабушка и догадывалась о воспитательных методах матери, и пыталась с ней поговорить. Та уклонялась от встречи, посылала няню забирать ребенка, не отвечала на телефонные звонки, а сама звонила только с телефона Изабель (последняя модель, корпус с драгоценными камнями) и только с оскорблениями и угрозами. Несмотря на все умение хитрить, скрывать правду и интриговать, ум Изабель был еще детским и наивным, она не могла не удержаться и с восторгом рассказывала матери, как они все вчетвером (бабушка, отец, она и собака) спали в одной кровати. Мать звонила бабушке и устраивала скандал, произнося такое, что бабушка стыдилась потом пересказывать сыну. Обычно дети естественны и спонтанны. Изабель рано научилась контролировать свое поведение, свои ответы, но от внимательного наблюдателя не могло ускользнуть это постоянное напряжение: боязнь ошибиться, страх сделать что-то не так. Она научилась скрывать многое, но не свой страх. Как бы искусно она не скрывала промахи, она все время боялась что они обнаружатся. Поэтому у нее часто был затравленный вид и надменные замашки — чтобы скрыть свой страх, свое замешательство, свою неуверенность. Да, она была очень неуверенным в себе ребенком, так как никак не могла понять, что же правильно. Она была не просто лишена ориентиров: в таком случае она могла бы выстроить собственную систему ценностей, но нет — в доме отца были один ценности, правила и порядки, одни запреты и наказания, в доме матери — совершенно другие. Добавьте к этому бабушку и няню, и вы поймете какая неразбериха была в голове у бедняжки. Она усвоила четко только одно: чтобы выжить, надо подстраиваться и изворачиваться. Многие дети подстраиваются под взрослых, но мало кому приходится подстраиваться под четыре разных системы, четыре разных мировоззрения, четыре разных образа жизни. В детстве Изабель не было деления на Добро и Зло, Можно и Нельзя, у нее было четыре разных Добра, четыре Зла, и всего остального тоже было как минимум две пары. Отец ходил с ней в церковь, мать над религией смеялась, бабушка говорила, что всю жизнь прожила с дедушкой, мать меняла мужчин как минимум раз в год. Бабушка говорила, что девушку украшает кротость и смирение, мать была взбалмошной и упрямой, и была убеждена, что мужчинам нравятся именно такие женщины. Мать бросала Изабель с няней и уезжала на весь вечер, а то и на все выходные. Возвращалась не всегда в хорошем настроении, но всегда с кучей дорогих подарков. Бабушка играла с ней в «домики» и в «гости», но почти никогда ничего не дарила, читала перед сном в кровати, но спать укладывала в девять вечера, не разрешала подолгу смотреть телевизор, и плевалась, видя малоодетых танцующих девиц. В доме матери телевизор не выключали вообще, а засыпала Изабель под звуки какой-нибудь новомодной песенки прямо на диване, там же и просыпалась, мать и не думала переносить ее в постель. Неудивительно, что как только Изабель вырвалась из-под родительской опеки (бабушкиной опеки и материнского контроля), все правила и ограничения разлетелись вдребезги. Спасло ее только то, что она все-таки выстроила свой придуманный мир, в котором она помогала людям. Откуда она это взяла, неизвестно, то ли вынесла из походов в церковь с отцом, то ли из рассказов няни-мексиканки. Но, как часто бывает с непостоянными натурами (да и откуда было взяться постоянству, если родители постоянно перебрасывались ею как мячиком. Она договаривалась пойти к подруги, как вдруг за ней заезжал отец и увозил на неделю к себе) и с не очень сильными желаниями: то одно, то другое отвлекало, перехлестывало ее. Однажды она пригласила на свою виллу в Майями мальчика-сироту из Болгарии, но выяснилось, что никаких материнских чувств он у нее не вызывает, пришлось нанять еще одну горничную для этого запуганного маленького болгарина. Точно так же ничего не вышло из затеи с домом для детей-сирот: она приносила им шоколад, фрукты. Не присылала, а именно приносила сама, потому что психолог сказал, что так она быстрее почувствует эмоциональную связь с этими детьми, почувствует, что они в ней нуждаются, а она — в них. Она пробовала читать им книжки, забирала на выходные к себе. Но по прежнему ничего не чувствовала, и потому вскоре приходить перестала, игрушки и книги от ее имени по прежнему отправлялись на адрес дома сирот. А еще она как-то пришла в Гринпис и сказала: я хочу помогать людям. На нее посмотрели и сказали: «Деточка, вообще-то мы здесь помогаем животным». «Ладно, животным, я готова помогать кому угодно». Тогда дядька с бородой и в свитере объяснил ей как работать с письмами: «К нам приходит сотня писем, твоя задача просто вписать в готовый ответ имя и запечатать конверт», «И все? А не могла бы я сама писать ответы? Как же можно всем отвечать одно и то же?» «Какая разница? Они все равно не знакомы друг с другом, а чтобы ответить каждому лично, у нас не хватит времени».

Если бы не смерть дяди, сделавшая ее наследницей небывалого состояния, жизнь вытрясла бы из нее неуверенность и страхи, обтесала бы тщеславие и гонор и она наверняка стала бы счастливой. Но к недостаткам воспитания добавилось теперь богатство и к 30 годам не существовало прихоти, которую ей хотелось бы удовлетворить: картины она уже собирала, как впрочем и ювелирные украшения, и яхты, и антиквариат. В кино снималась, писала сценарии и книги, покупала острова и мужей, открывала клубы и выпускала свою линию женского белья, и на принудительном лечении от алкогольной зависимости и булимии побывала неоднократно. Так что к господину Майеру Изабель пошла как до этого ходила к психологу, аналитику, психотерапевту и пр.: отчасти из любопытства, отчасти от нечего делать, отчасти со смутной надеждой, что наконец что-то удастся изменить. Ведь в конце-концов, ей хочется доставлять людям радость.